Солнечный день

Вахмистр Махач начал интенсивно соображать. И хотя это удалось не сразу, он довольно быстро смекнул, что речь идет о его жизни. Если признаться, что русских было двое, ему крышка. Немец вызовет гестапо. А уж гестапо никто на свете не убедит, что он не в сговоре с партизанами. Ведь застали-то вместе с одним из них. Он, правда, убит. Вон, лежит на полу, и даже крови немного, хотя немец дал по нему целую очередь. А второй бог знает где. Будь он тут, услышал бы очередь из автомата и подоспел бы на помощь товарищу. Может, и его убили… Да нет, идиот разводящий был без оружия… Удрал, а русский за ним, неизвестно куда… он уже не вернется… Этот, на полу, убит, а мертвые молчат. Может, все трое уже убиты. Оба русских и разводящий… Нет, не годится, их могут найти, и все всплывет наружу. Черта с два всплывет! Покойники молчат. С другой стороны, почему бы вдруг оба они умерли одновременно? Разводящий дурак, но силен, как горилла. А второй русский — худенький парнишка. Может, разводящий придушил его голыми руками… Хотя русский был вооружен. Пистолет. Его, вахмистра Махача, пистолет. Парнишка подхватил его на бегу с пола. Вахмистр видел, как он поспешно вытряхивал его из кобуры. А что, если русский вернется, или разводящий, или оба… один под конвоем другого… Ерунда. Тогда бы они уже были здесь. Они-то были бы здесь, а я в дерьме. Да, дельце дерьмовое. Решено, про второго русского говорить нельзя. Что бы с ним ни случилось, да и с этим олухом разводящим. Немец вызовет гестапо, убитого увезут, я подпишу протокол, и конец. Надо молчать…

Вахмистр Махач изо всех сил старался смотреть не на дверь, а в глаза немецкого начальства.

— Он был один, — сказал вахмистр. — Один как перст. Просил хлеба и оружие. Не стрелял. Вы ведь знаете, что он не стрелял. Наверное, патронов не было.

Вахмистр посмотрел на автомат убитого. Русский, крупный, сильный человек, лежал лицом к полу, его рука с нестрижеными ногтями в последнем усилии сжимала приклад автомата.

Ефрейтор Вебер нагнулся и осторожно, словно мертвый был еще опасен, освободил из его рук автомат. Привычным движением проверил обойму.

— Nichts, — сказал он. — Gar nichts[45]. — И испытующе посмотрел на вахмистра.

— Один он был, и автомат незаряженный, — усердно подтвердил вахмистр Махач. — Потому и не стрелял. Один. Голодный, с пустой обоймой. Иначе меня бы уже не было в живых, да и вас, может, тоже. Вломился сюда: «Руки вверх! Давай хлеба! Давай оружие! Давай-давай!» А тут и вы подоспели.

Вахмистр Махач чуть было не добавил «чего мне врать-то», да вовремя опомнился. Зачем выдавать свои тайные мысли. К нему уже вернулась его былая смекалка!

— Na, gut, — сказал ефрейтор Вебер. — Давайте звонить в гестапо.

Именно этого-то вахмистру Махачу и не хотелось. Он хоть и служил жандармским вахмистром — служба есть служба, — старался как можно меньше лезть на рожон и не поставлять человеческий материал такому учреждению, как гестапо. До войны Цирил Махач был ярым патриотом за кружкой пива, вполне искренне возмущался Мюнхенским соглашением[46] и заверял приходского священника, чешский народ, мол, не погибнет. Сам он для этого палец о палец не ударил и не считал своей заботой. Служба у оккупантов тоже была службой, и платили они неплохо. И Махач старался действовать в соответствии со своим пониманием дела. Он знал, что такое гестапо. От этого страшного слова в связи с его собственной персоной, да еще сказанного немецким ефрейтором, по-хозяйски усевшимся в его караулке, по спине у вахмистра пробежал морозец. А он-то надеялся, что, умолчав о втором русском, вообще избежит вызова в гестапо.

Ефрейтор Вебер повернулся и придвинул к себе телефон.

— Шнапс есть? — спросил он, несколько успокоившись.

— Есть, Herr Korporal[47], — угодливо отозвался Махач.

И пока Вебер звонил в жаловское гестапо, вахмистр усердно копошился у сейфа, добывая бутылку самогона, стаканчики толстого стекла и потускневший металлический поднос, дабы должным образом принять гостей.

Начальник жаловского гестапо Герман Биттнер, как и всегда в последнее время, провел отвратительную ночь. После ужина его расстроила фрау Биттнер наивным вопросом: что они будут делать, если Германия проиграет войну. Вопрос этот поразил комиссара. Фрау Биттнер отроду была die treue deutsche Frau[48]. Она истово выполняла исконную миссию немецкой женщины: Kinder — Küche — Kirche[49].

Упомянутый вопрос вывел Биттнера из себя. Да оно и понятно: господина Биттнера в последнее время приводили в ярость и менее значительные вещи.