Солнечный день

— Тогда я вошел в караулку, — распинался Вебер, — готовый ко всему, как истинный солдат фюрера. Здесь, в этом помещении, я застал вахмистра с поднятыми руками, а этот, — ефрейтор показал на тело Мити Сибиряка, — держал его под прицелом. Прежде, чем бандит опомнился, я уложил его как бешеную собаку.

— Gut, — повторил Биттнер и вперил взгляд в вахмистра Махача.

Несчастный жандарм под этим неподвижным взглядом чувствовал себя как кролик перед голодным удавом. Он лихорадочно размышлял, какие последствия может иметь упоминание о карточной игре во время службы.

— Где разводящий, почему он не на дежурстве? — спросил Биттнер.

Вахмистр Махач тяжело задышал.

— Заболел, — промямлил он. — Горячка у него.

— Ко-рячка! Што есть корячка? — вмешался в допрос один из подручных Биттнера. — Сейчас посвать на служба! Millionen deutscher Soldaten liegen im Eis und Schnee und schützen das ganze Europa vor dem Bolschewismus, und Herr…[54] расфодячи — корячка. Sofort — oder…[55]

— Halt[56], — оборвал его Биттнер. Он не любил, когда подчиненные лезут в его служебные дела. Этот Колер был слишком ярым нацистом даже для гестаповца и давно уже метил на его место. Биттнер постоянно пребывал в единоборстве с этой подлой личностью.

Вахмистр Махач перевел дух. Он действительно не знал, где искать разводящего. Не прерви Биттнер своего подчиненного, вахмистр готов был бежать хоть в горы искать у партизан защиты от тех, кому он до сих пор верно служил.

Биттнер посмотрел на убитого. Бездыханное тело, из которого не вырвешь даже стона, не представляло интереса для начальника гестапо. Мертвые напоминали ему о собственном зловещем конце. Но что-то заставило его взглянуть в лицо мертвому врагу, такому же беспомощному, как те, кого он допрашивал в подвале жаловского гестапо, но непобежденному, ибо он ускользнул от него. В лицо врагу, который погиб, но пал с оружием в руках.

Кончиком сапога Биттнер повернул голову Мити. Лицо Сибиряка и в смерти было спокойно. Потухший взгляд устремлен вверх, в потолок караулки. Светлые усы мягкой тенью выделялись на восковых щеках.

Биттнер не мог вынести этого спокойствия. Он повернул голову русского лицом к полу. Взял его автомат, осмотрел и понял, почему Вебер так легко победил в лютом бою. Но ничего не сказал, сразу потеряв интерес ко всей истории. Только приказал Веберу вынести тело и повесить его для острастки посреди деревни.

Возбуждение прошло, и у Биттнера снова невыносимо разболелась голова. Он с трудом заставил себя подумать о том, что для проформы надо будет поставить в известность о случившемся командира карательного отряда, но не торопился с этим. Боль пульсировала в голове при каждом движении: в спешке Биттнер забыл принять порошки. Ему хотелось быть уже дома и спать. Спать и никогда не просыпаться.

Махач и Вебер остались одни.

Ефрейтор впал в уныние. По поведению Биттнера он понял, что его «геройство» не будет иметь никаких приятных последствий. В общем, он просто застрелил красного бандита, и, как оказалось, не очень-то важного. Вебер догадывался о желании начальства получить пленника живьем. Он-то знал излюбленные развлечения господ из гестапо! В конце концов, радоваться надо, что остался цел и невредим. Лежи он тут с простреленным брюхом вместо этого русского, на кой бы ему нужна была благосклонность спесивого гестаповца?

Ефрейтор Вебер взял бутылку с остатками самогонки и спрятал ее под шинелью так, чтоб бутылку поддерживал ремень. Небрежно козырнув вахмистру, он отправился в казарму приказать своим людишкам, чтобы забрали тело мертвого партизана.

Солдаты унесли тело русского и бросили его в сарай на кучу угля. Невесело было у них на душе. Они знали, что позорная инсценировка на рассвете перед согнанными жителями деревни будет предвестием их собственного конца. Они чуяли — грядет отмщение, которое положит конец жестокому истреблению людей, в котором они участвуют и посейчас, напрасно стараясь прогнать гнетущую мысль о том, что справедливость восторжествует.

Разводящий протекторатной сельской жандармерии Ян Гайда никогда не славился личной храбростью. Папаша отдал крепкого, сильного, вечно голодного парня на городские бойни в Жалове, в ученики мяснику. И вначале Ян преуспел, но долго там не выдержал. Ему не составило бы труда убивать ягнят и молочных поросят, но первый же бычок, которого нужно было оглушить молотом, нагнал на молодого скотобоя такой страх, что бедную скотину пришлось добивать мастеру. Ошалевший от страха подросток бестолково колотил животное молотом и ни за что бы его не забил. В тот же день несостоявшийся мясник заявил ругающемуся на чем свет стоит отцу, что этому ремеслу обучаться не будет.

— Что ты мелешь? — вопил старый Гайда. — Хочешь бросить ремесло сейчас, в начале войны, когда из всех углов нужда глядит? Зачем я отдавал тебя в ученье? Да чтобы ты сыт был! Чтобы ты, старший, помог прокормить остальных ребятишек! Вот она, твоя благодарность.