Солнечный день

Старый Гайда и впрямь крепко рассчитывал на помощь Яна. Ведь его, жену и четверых детей кормила одна коровенка да семь мер каменистой земли. Старый Гайда был мужик работящий, но неудачник. Его трудолюбие не приносило ощутимой пользы. Земля родила слишком мало, халупа разрушалась, совсем скособочилась. Когда-то в армии старый Гайда научился сапожничать и теперь зимой прирабатывал починкой заляпанной навозом обуви и порванных хомутов. Вечный каторжный труд и бедняцкие заботы преждевременно превратили его в изможденного, сварливого старика.

— Чем же ты хочешь заниматься? Ничем? До смерти мне тебя кормить? — причитал старый Гайда, услышав решение сына. Знал, что его старший настолько же упрям, тупо упрям, насколько труслив. Боялся бодливой козы, а когда снимали яблоки, не решался лезть на дерево.

— Ничего мне от вас не надо, — отвечал старику сын. — Скоро мне семнадцать, сам себя прокормлю.

И пошел в дорожные рабочие. Скудного заработка едва хватало, чтобы утолить его ненасытный аппетит. Мечта о свежей ливерной колбасе и куске свинины, которые он мог бы приносить с бойни, рассеялась как дым.

Но папаша Гайда не успокоился. Он добился для своего первенца места в сельской жандармерии. В предпоследний год войны это был не лучший выход, но старому Гайде все труднее становилось прокормить свое босоногое потомство, а только это и занимало все его помыслы.

В отличие от отца молодой Гайда не мог похвастаться трудолюбием. Дорожные работы не очень-то пришлись ему по нраву. Место разводящего, которое с помощью вахмистра Махача устроил отец, он принял с благодарностью, ведь, помимо прочих выгод, он избавился от тотальной трудовой мобилизации. Мундир жандарма внушил молодому Гайде уверенность в себе. А жалованье позволило ему жениться на Ганче Секировой, дочери довольно состоятельного крестьянина, девице столь же тупой, как и он, хотя и более решительного характера. Он снял маленькую квартирку в общинном доме и жил спокойно до тех пор, пока в горах на границе между Моравией и Словакией не загремели партизанские выстрелы. Когда приходилось идти в патруль, разводящий испытывал приступы смертельного страха. У него в голове не укладывалось, как можно оставить уютный дом и податься в суровые зимние горы, чтобы воевать против немцев, которые лично ему ничего плохого не сделали. Во время ночных дежурств в караулке, когда они с вахмистром Махачем коротали время за картами, он не мог сосредоточиться на игре. То и дело он вспоминал донесения о налетах партизан на жандармские участки. Вахмистр Махач, завзятый картежник, честил его за это дураком и скотиной. Служба начала приедаться молодому Гайде. После дежурств он бежал в жаркие объятия своей Ганчи, под теплую перину, и сетовал на свою разнесчастную судьбу.

— Не бойся, Яничек, я тебя в обиду не дам, — утешала его довольная Ганча, гладила своего Яничека по волосатой груди и блаженно засыпала.

В тот вечер, когда Гриша с Митей ввалились в караулку, Гайде было особенно муторно. Дорогой на дежурство он, хотя еще не совсем стемнело, шарахался от теней под заборами и случайных прохожих. Зашел за вахмистром Махачем — в обществе начальства Гайда чувствовал себя увереннее. От матери Гайда унаследовал не только могучую фигуру и болезненную трусость, но и какую-то странную способность предчувствовать неприятности. Мать называла это «грызь в кишках», а проявлялась она «медвежьей болезнью». Свой недуг Гайда тщательно скрывал от вахмистра. В крайнем случае сваливал все на кислое молоко.

В тот вечер больше обыкновенного злился Махач по причине частых отлучек разводящего от карт и ругал его почем зря.

Когда в дверях караулки появился Митя Сибиряк с автоматом в руках, сбылись самые мрачные предчувствия разводящего. Он мгновенно подчинился приказанию русского, поднял обе руки вверх и одновременно вскочил со стула. Русский наметанным глазом оценивал ситуацию. У Гайды мелькнула нелепая мысль: услышит ли он еще грохот автомата, когда русский нажмет на спуск?

Вахмистр Махач такой живости не проявил. Руки он поднял тоже очень быстро, но, парализованный шоком, остался сидеть. Встал он лишь по приказу Мити — тот молча перевел на него дуло автомата. Тогда Махач встал столь поспешно, что перевернул стул.

Гайда вовсе не хотел дотянуться до пистолета, который упал вместе со стулом. Этого не сделал бы даже более опытный и храбрый боец. Гайда в ту минуту вообще ничего не хотел. Просто в помутившемся от страха разуме мелькнула нелепая мысль — поднять стул.

Митя Сибиряк шагнул в сторону, заняв более удобную позицию, из-за его спины показался Гриша. Но Гайда не заметил второго русского. Его обуял страх и навязчивая идея — поднять стул. И тут он получил мощный удар в зад, который отбросил его к двери, то есть в самом желанном для него направлении, что он необычайно быстро использовал. Об автомате русского он вообще не думал. Страх подстегнул его, напружинил мышцы и подготовил к отчаянному броску за пределы опасности.