Солнечный день

— Что делать?! — заорал он в ответ на тихий вопрос фрау Биттнер и засмеялся истерическим, визгливым смехом. — Ты что, полагаешь, еще что-то можно делать, проиграв войну?! Если тебе это интересно, скажу: я буду болтаться на первом же дереве, а тебя сделают шлюхой в большевистском борделе, если только кого-нибудь соблазнят твои увядшие прелести и если какой-нибудь большевик не пристрелит тебя на месте. Вот что будет. Ясно? И вообще, откуда ты все это взяла, откуда в твоей дурьей башке такая чушь? Не познакомиться ли мне с твоими подругами в служебном порядке? Чтоб я больше об этом никогда не слышал! Мой тебе совет — заткнись!

Господин Биттнер приподнялся из-за стола и приблизил к самому лицу фрау Биттнер свое лицо — на лбу у него синие жилы вздулись, как раскормленные дождевые черви. Его желто-карие глаза через стекла очков впились в ее глаза.

— Никогда. Поняла, никогда! — повторил он. И фрау Биттнер уразумела. Чем дальше, тем лучше она понимала своего мужа и тем больше его боялась.

Она своего мужа знала, хотя о его служебной деятельности имела весьма смутное представление. Вопли в ответ на вопрос, который давно ее мучил, весьма красноречиво подтвердили: судьба рейха, а тем самым и их судьба приближаются к скверному концу. И потому она решила оставить свои невеселые мысли при себе.

Господин Биттнер с отвращением отодвинул тарелку с недоеденным ужином. Только теперь им овладела ярость — до него дошло, что фрау Биттнер задала свой идиотский вопрос перед сном, хотя ей строго-настрого запрещено было нервировать его вечером. К жене Биттнер с каждым днем испытывал все большее отвращение. То, что он ценил в ней прежде: молчаливость и собачью преданность, — теперь выводило его из себя. Господин Биттнер чувствовал себя так скверно, что его раздражала бы жена с любым другим характером, но этого он не сознавал и не давал себе труда над этим задуматься.

Выслушав мрачный прогноз супруга, фрау Биттнер тихонько удалилась в кухню, а Биттнер скрылся в ванную. Он испытывал болезненное отвращение к жене, да и ему было тяжко видеть или слышать кого угодно. Он влез в ванну и принялся чередовать холодный и горячий душ, как это предписывали ему в санатории. После шотландского виски это иногда помогало. Ненадолго ослабевало неврастеническое напряжение, отпускала терзающая головная боль. Приняв душ, он включил электрокамин и обсушился, созерцая в зеркале свое бледное лицо с темными кругами под глазами. Он чувствовал постоянное гнетущее давление в затылке и висках. Перед зеркалом Биттнер делал строгое, властное лицо, убеждая себя, что по лицу никто не прочтет, какие мысли роятся в его измученной голове. Он несколько раз надавил на затылок, наклонил голову, проверяя, прошла ли боль. Нет, после душа, разогнавшего кровь, она хоть и ослабла, но не проходила. Господин Биттнер знал: стоит ему лечь в постель, боль усилится, начнут зудеть ноги, и нервное напряжение станет невыносимым.

Он все же лег, натянул на себя пуховое одеяло с одним желанием — ни о чем не думать, спать и… никогда не просыпаться. Он почти мечтал о самоубийстве. В минуты просветления Биттнер это понимал. Он боялся смерти не только от руки мстителей, но и от своей собственной. Боялся умереть — и боялся жить. Его психическое состояние, за исключением мгновений, когда он видел, как умирают другие, становилось все более тяжелым.

Господин Биттнер не мог уснуть, хотя и принял сильную дозу снотворного. Началось обычное: испарина, зуд в ногах. Голову, словно по ней ступали острые дамские каблуки, пронзала боль. Извращенные мысли, агрессивные и неотвязные, вращались в бесконечной пустоте. Зло, творимое Биттнером в годы гестаповской карьеры, возвращалось к нему. Он слышал полные ненависти проклятия истязуемых, видел гнев мужчин и слезы женщин — ужасную картину великогерманского безумия, — ибо ведал, что творит зло. В партию Генлейна он вступил уже не юношей, ему было тридцать. В доме родителей, а потом работая в почтовом отделении он успел впитать немного христианской морали, гласившей: не убий! Господин Биттнер убивал столько раз, одним лишь мановением руки, что уже не знал счета своим преступлениями. Господин Биттнер научился убивать ради минутного удовлетворения, а теперь трясся, что убьют его или что наложит на себя руки.