Солдаты

давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! --

очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".

Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее

всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему

вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.

Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и

итоги подведены.

7

Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли

воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые

бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны

шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых

пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный

кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом

"максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо

работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья,

сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных

прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из

леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами

повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей,

звонкие удары по лошадиным крупам.

После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего

края -- знакомая фронтовому люду картина.

Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились

к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил,

что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную

красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут.

Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на

ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.

-- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала,

красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри

Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.

-- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая

свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..

Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса,

сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев

раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо

всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл

ветфельдшера.

-- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич

в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза

сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!..

Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите,

век буду в благодарностях...

И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь

как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:

-- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!

От обоих усачей попахивало водочкой.

Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к

ее ноге ветеринара.

-- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.

-- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему,

по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.

-- Подержи хвост!

Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл

рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.

-- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт

приведешь.

-- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился

Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!

-- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась

неторопливая беседа.

-- Конюхом, значит, был?..

-- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука

он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, --

сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?..

Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?

Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:

-- Иван Кузьмин, все... вернулись?

-- Это ты о ком?

-- Разведчики ваши?..

-- Вернулись.

-- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.

-- Как будто все...

-- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...-- запнувшись на последнем

слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми

сапожками.

Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и

небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.

-- Ах вон оно что,-- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: --

Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что

делает, язви ее корень!..

Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.

-- К ней...-- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие

хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но