Солдаты

сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что

делать.

-- Мы вас очень, очень ждем! -- сказала девушка по-венгерски. С ее

круглого румяного лица доверчиво смотрели большие, ясные и влажные глаза,

цвет которых даже трудно было определить: они все время странно менялись --

то казались карими, то темно-синими...

Когда Аким отошел от венгерской девушки, его место тотчас же занял

Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями.

Пинчук направился в село. На дороге заметил большой иллюстрированный

немецкий журнал. Приподнял его, на обложке увидел портрет Гитлера. С

гадливостью бросил журнал на землю и, прицелившись, с удовольствием

припечатал свой сапожище так, что его каблук пришелся прямо на усики и

кособокий рот фашистского фюрера. Потом Петр Тарасович вспомнил что-то,

полез в карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию

выпускников седьмого класса, ту, что подобрал в сорок третьем году в своей

школе, и, глядя на девочку с вмятыми немецким сапогом косичками, сурово

сказал:

-- Ось за тебя ему... проклятому! -- и стал с яростью втаптывать в

землю фашистский журнал с портретом фюрера... -- Як цэ они... -- он

задумался... -- ага, "хайль". Так вот подыхайль, Гитлер. Так со всяким

будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким!

Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку направился к дому,

в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики.

-- Отдохнем тут малость, -- задумчиво проговорил какой-то солдат из

молодых.

Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал:

-- Отдыхать нам не придется. Нас ждут. Ну, пошли, товарищи!

Задерживаться не будем...

И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше.

Шахаев взглянул на Федора.

"Да, этот нигде не задержится!" -- почему-то подумал про него парторг.

-- Не будем задерживаться! -- вырвалось вдруг у Шахаева, и он радостно

засмеялся.

Петр Тарасович вернулся, чтобы "подтянуть свои тылы", как он для

солидности называл свое хозяйство. Кузьмича, Михаила Лачугу и Мотю он застал

на старом месте.

Однако лошади сибиряка были запряжены, и сам Кузьмич, торжественный,

уже сидел на повозке, очевидно ожидая команды. Старик обрадовался, завидя

вернувшегося Пинчука.

-- Тронулись, стало быть, товарищ старшина? -- нетерпеливо спросил он.

- А все собрал?

-- Все как есть до мелочей!

-- Ну, хай будет так. Тронулись, Кузьмич!

Они проехали город, и колеса Кузьмичовой повозки, ошинованные им самим

еще на Волге, с веселым и смелым грохотом покатились дальше к границам

второго иностранного государства. Повозку обгоняли тяжелые танки, "катюши",

уже не прикрытые брезентом, как это было раньше, машины с боеприпасами. В

воздухе стайка за стайкой плыли штурмовики, веселя солдатскую душу.

Пинчук вынул из кармана бумажку, на которой уже успел записать

некоторые мадьярские слова, позаимствованные от пленных венгерских солдат и

от местного населения Трансильвании. Петр Тарасович полагал, что вовсе не

лишне было бы знать язык народа, которому он, Пинчук, и его товарищи несли

освобождение.

-- "Йо" -- цэ будэ добрэ по-мадьярски. "Йо напот" -- здравствуйте.

"Мадьярорсак" -- то будэ Венгрия. "Оросорсак" -- Россия.

Петр Тарасович замолчал и задумался. Он морщил лоб, дергал себя за

свисающий ус, напрягая память. Ему очень хотелось вспомнить, как будет

по-венгерски слово "дружба".

Вена -- Москва

1946 -- 1953