Солдаты

солдаты берут? Сидели бы дома да занимались своей алгеброй. А мы как-нибудь

и без вас управились бы.

-- Без алгебры не управишься. Слышишь, как она бьет?! -- отвечал Аким,

прислушиваясь к орудийной и минометной канонаде. -- На этой войне, дорогой

мой Семен, надо думать, и думать хорошей головой, думать с алгеброй,

арифметикой, физикой.

...Аким прошел половину пути и остановился. Больше всего он боялся

сейчас собачьего лая. Он знал, что, если не вытерпит хоть один пес, ему

тотчас же ответят дружным лаем собаки во всех концах села, и тогда беды не

миновать. Но село безмолвствовало, точно вымерло. Только сыч плакал на

старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.

Аким пошел дальше. Вот он уже перелез через знакомую изгородь, открыл

калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.

Осторожно постучал в дверь. Один раз, второй, третий. В коридоре

послышались шаги. Ее шаги... Аким почувствовал это сразу, всем своим

существом, каждой жилкой в теле... Шаги замерли, и потом раздался испуганный

голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.

-- Кто там? -- еще тревожнее спросили за дверью. И только тогда он

решился:

-- Это я, Наташа, Аким...

Она коротко вскрикнула за дверью.

-- Это я, Аким, -- повторил он и не узнал своего голоса. Щелкнула

задвижка, и дверь распахнулась, как крыло большой серой птицы. Аким не

двигался. Наташа подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес

ее в комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы касались ее волос. И так

держал ее, пока мать Наташи, пораженная появлением Акима не меньше дочери,

не зажгла лампы.

-- Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..

-- Вижу, Наташенька, вижу!.. Боже ж ты мой, да чего ж я, старая,

стою... Замерз, чай, родимый...

И старушка суетливо забегала по комнате.

Теперь Аким хорошо видел лицо своей Наташи. Оно было все таким же.

Пожалуй, только чуть побледнев, отчего синие глаза казались еще больше,

глубже и темней.

Наташа тоже глядела на Акима, на каждое пятнышко и на каждую новую

морщинку на таком родном и близком лице. Он сидел перед ней худой и обросший

густой колючей щетиной, забыв снять очки и свой драный малахай, из-под

которого падали на потный высокий лоб длинные пряди русых полос. Как всегда

бывает в таких случаях, они долго не находили, что сказать друг другу. Потом

никак не могли заговорить о главном для обоих и спрашивали о всяких

пустяках. Аким пристально следил за Наташей и видел, как все больше темнели

eе глаза, а щеки наливались неровными пятнами румянца. Наташа, видимо,

хотела о чем-то спросить, но не могла сразу решиться. Наконец румянец сошел

с ее лица:

-- Ты прости меня, но я... я хочу спросить тебя... Скажи, как ты сюда

попал?

Аким понял ее.

-- Меня отпустили, Наташа... всего на пять часов. Один час я уже провел

в дороге. Осталось четыре. Там ждут меня товарищи...

Теперь она, счастливая, смотрела на него. Перед ней был Аким, такой,

каким она его всегда знала и любила, -- прямой и честный.

-- Глупая, злая... Как я могла так подумать о тебе! Разве мой Аким

способен на такое!.. Ведь ты разведчик, правда?

Аким молча и медленно кивнул головой.

-- Не спрашивай меня больше об этом, Наташа. Ладно?

Она рассмеялась.

-- Не бойся, родной. Наш отряд в ту ночь делал то же, что и вы.

-- Откуда ты знаешь, что мы делали?

-- Ну ладно, не будем об этом...

-- Скажи, Наташа, в селе есть немцы?

-- Нет, сейчас нет. Они боятся в селах... Ну, я пойду, помогу маме...

Наташа оставила его и вместе с матерью начала хлопотать у печки. Потом

не вытерпела и подбежала снова. Пыталась стянуть с него сапоги, но в этом не

было никакой необходимости: сапоги сами слетели, едва Аким тряхнул ногами.

Девушка захохотала:

-- Где ты достал такие броненосцы, Аким?

-- А что, разве плохие?

-- Нет, ничего, я так... -- она улыбалась, тащила его за руку к столу,

вся пылая.

-- Потише, Наташа, могут услышать, -- предупредила мать, приподнимая

кончик занавески и посматривая на улицу. Наташа как-то сразу погрустнела,

словно беззаботная юность, вернувшаяся вместе с Акимом и во власть которой

она попала на минуту, испугавшись, ушла от нее.

Через некоторое время Аким уже сидел за столом, уминая за обе щеки

кашу.

Наташа, глядя на него, вновь оживилась...

-- Аким, а помнишь нашу избачиху?

-- Шуру-то? Ну а как же!..

-- Мы с ней вечно из-за книг ругались...

-- Помню, конечно. А почему ты -- об этом?..

-- Не знаю...

-- А ты помнишь, Наташа, пионерский лагерь?

-- Еще бы!.. Пионервожатой у нас была Шура. Какая девушка! Сколько она

рассказывала нам интересного, а сколько песен мы пропели с ней!.. Вот так и

стоят передо мной -- Шура, пионерский галстук... И все такое -- наше...

-- А где теперь Шура? -- спросил Аким.

Губы Наташи покривились, дрогнули.

-- В Германию угнали, на каторгу.

Аким обнял девушку и крепко прижал к своей груди.

-- Не надо, Наташа. Не плачь, родная. Вернется Шура. И будут опять

книги, и все будет...

Утирая слезы и глядя ему в лицо, Наташа попросила: