Собрание сочинений. Том 8

Я друга потерял, а вы мне о стране.
Я друга потерял, а вы мне о народе.
На черта мне страна, где лишь цена в цене,
на черта мне народ, где рабство и в свободе.

Я друга потерял и потерялся сам.
Мы потеряли то, что больше государства.
Нам нелегко теперь найтись по голосам.
То выстрел за углом, то вой ракет раздастся.

Я был немножко им, он был немножко мной.
Его не продал я, и он меня не продал.
Страна – друг не всегда. Он был моей страной.
Народ – неверный друг. Он был моим народом.

Я русский. Он грузин. Кавказ теперь – как морг.
Идет людей с людьми бессмысленная битва.
И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,
и если он убит – страна моя убита.

Не склеить нам страну, что выпала из рук.
Но даже в груде тел, зарытых без надгробья,
друг никогда не мертв. Он потому и друг.
И ставить крест нельзя на друге и народе.

1995

На смерть абхазского друга

Мы выпендривались планетарно,
а распались на племена,
и с ума сошел Ваня Тарба,
только раньше, чем он, – вся страна.

Все виновные – нету правых,
местью месть лишь на время поправ,
в племенных первобытных расправах,
ибо нет справедливых расправ.

И он брел через линию мести,
словно дервиш, в колючках и вшах,
с Руставели и Гулия вместе
в оглушенных войною ушах.

Сумасшедшим он людям казался,
потому что такой был один —
обнимал и убитых абхазцев,
обнимал и убитых грузин.
Он, двух станов рехнувшихся пленный,
трупы теплые в лбы целовал,
будто разум искал, убиенный
из «Калашникова» наповал.
И связали его санитары
и в Москву из абхазской земли
умиравшее тело Тарбы,
но не душу его привезли.
В этом кажущемся безумье,
вдоль забрызганных кровью красот
она бродит в Гульрипше, Сухуми
и к взаимопрощенью зовет.
И заржали в Абхазии кони,
когда умер он, так одинок,
суеверно сжимая в ладони
окровавленный пляжный песок.
И я верую, как в спасенье,
в горсть надежды, зажатой в руке,
и в прощеное воскресенье,
где все равные во грехе.

Жестяная пивная тара
завалила людей и страну.
Прижимается Ваня Тарба
к переделкинскому окну.

1995

Две снежинки