Собрание сочинений. Том 7

Я не люблю всех тех, кто пьет
и дни и ночи напролет,
но если дружба соберет
нас всех из ям или с высот,
друг другу скажем без длиннот:

«Аба, давльот! Аба, давльот!»[2]
Мы знали все – и кровь и пот,
турецкий гнет, и прочий гнет,
и сжатый голодом живот,
и слезы горькие взаглот,
и в нас огнем плюющий дот,
и перелет, и недолет,
и лед вершин, и грязь болот…
Достоин чаши только тот,
кто свой народ не предает.
Аба, давльот! Аба, давльот!

Учителя фальшивых нот
нам наливали яд, как мед,
решив: «Кто выпьет – не поймет».
Но вышло все наоборот.
Нам обожгло навеки рот,
но понял, кто не раб, не скот,
что яд – совсем не мед из сот.
Пусть Бог нас ядом обнесет…
Аба, давльот! Аба, давльот!

Пусть будет изгнан трус и жмот,
кто в чашу дружбы наплюет.
Плыви, как в море бурном плот,
наш стол – наш маленький оплот.
Пусть самый страшный поворот
тебя в щепу не разнесет.
Рука нальет, судьба дольет…
Аба, давльот! Аба, давльот!

Январь 1978

Веревка Хергиани

Есть в доме Михаила Хергиани
веревка та, что предала его,
звеня струной, натянутой на грани
добра и зла,
                  всего и ничего.
Он только высотою утолялся,
но сам себя он высотой не спас,
и треск нейлона в скалах итальянских
все окна в сванских домиках затряс.
Я трогаю лохматины волокон,
обманчивых,
                    на вид почти стальных…
Как можно верить людям
                                         и веревкам
с предателинкой,
                           прячущейся в них!
И все-таки,
                  мрачнея потаенно,
не оскорблю сравненьем никаким
случайное предательство нейлона
с обдуманным предательством людским.
В нас разбивает веру и отвагу
холодное, как скалы, сволочье,
но к высоте таинственную тягу
не разобьет предательство ничье.
И струи дождевые в небе мглистом
не подведут,
                    надежны и просты,
веревками погибших альпинистов
протянутые к людям с высоты…

Январь 1978

Броня

Слава прошлого – в будущей славе,
вот и выпало в час роковой
быть Великому Моурави
в бронепоезде под Москвой.

Сквозь пожарища и туманы,
трепыхаясь на сквозняках,
книга женщины русской – Анны
у солдата-грузина в руках.

Гимнастерку суровейшей ниткой
он заштопал, прилег, покурил,
а когда задремалось, то книгой,
как историей, сердце прикрыл.

И страницы ее защитили
от осколка, летевшего в грудь,
рядового Мнатобишвили,
понадеявшегося вздремнуть.

Значит, могут эпохи смыкаться,
если сына грузинской земли
Антоновская и Саакадзе
в сорок первом от смерти спасли.

В этой книге – глубокая рана,
и она до того глубока,
что просвечивают сохранно
в ней, спасенные ею, века.

Как спасенье, искусство понявший,
я скажу, если спросят меня:
наши книги – для Родины нашей
дополнительная броня.

Январь 1978

Прощание с Чаплиным