Собрание сочинений. Том 4

Был следователь тонкий меломан.
По-своему он к душам подбирался.
Он кости лишь по крайности ломал,
обычно же —
                    допрашивал под Брамса.
Когда в его модерный кабинет
втолкнули их,
                      то без вопросов грубых
он предложил «Дайкири» и конфет,
а сам включил, как бы случайно, «Грундиг».
И задышал проснувшийся прелюд,
чистейший, как ребенок светлоглазый,
нашедший неожиданный приют
в батистовской тюрьме под Санта-Кларой.
Их было двое.
                      Мальчик лет семнадцати…
Он быстро верить перестал Христу
и деру дал из мирной семинарии,
предпочитая револьвер —
                                        кресту.
Стоял он,
               глядя мрачно, напроломно,
с презрительно надменным холодком,
и лоб его высокий
                            непокорно
грозил колючим рыжим хохолком.
И девочка…
                  И тоже – лет семнадцати.
Она —
          из мира благочинных бонн,
из мира нудных лекций по семантике
бежала в мир гектографов и бомб.
И отчужденно
                       в платье белом-белом
она стояла перед подлецом,
и черный дым волос парил над бледным,
голубовато-фресковым лицом.
Но следователь ждал.
                                  Он знал, что музыка,
пуская в ход все волшебство свое,
находит в душах щель —
                                       пусть даже узкую!
и властно проникает сквозь нее.

А там она как полная владычица.
Она в себе приносит целый мир.
Плодами этот мир в ладони тычется,
листвой шумит
                        и птицами гремит.
В нем отливают лунным плечи,
                                                 шеи,
в нем пароходов огоньки горят.
Он —
        как самою жизнью искушенье.
И люди жить хотят.
                               И… говорят.
И вдруг заметил следователь:
                                              юноша
на девушку по-странному взглянул,
как будто что-то понял он,
                                          задумавшись,
под музыку,
                  под плеск ее и гул.
Зашевелил губами он, забывшийся.
Сдаваясь, вздрогнул хохолок на лбу.
А следователь был готов записывать —
и вдруг услышал тихое:
                                     «Люблю…»
И девушка,
                 подняв глаза огромные,
как будто не в тюрьме,
                                   а на лугу,
где пальмы,
                  травы
                           и цветы багровые,
приблизившись, ответила:
                                         «Люблю…»
Им Брамс помог!
                          Им —
                                   а не их врагам!
И следователь,
                       в ярости на Брамса,
бил юношу кастетом по губам,
стараясь вбить
                       его «люблю»
                                           обратно…
Я думаю о вечном слове том.
Его мы отвлеченно превозносим.
Обожествляем,
                        а при всем при том
порою слишком просто произносим.
Я глубоко в себя его запрячу.
Я буду помнить,
                         строг,
                                 неумолим,
что вместе с ним
                          идут на бой за правду
и, умирая,
                побеждают с ним.

1962

«Мою поэзию…»

Мою поэзию
                    две матери растили,
баюкая
           и молоком поя:
и мать моя родимая —
                                  Россия,
и Куба —
               мать приемная моя.
Качаемый метелями суровыми,
я буду вечно,
                    легок и высок,
кружиться над сибирскими сугробами,
как фрамбойана алый лепесток.
И над тобою,
                    молодой,
                                 светающей,
зеленая кубинская земля,
останусь я нетающей,
                                 летающей
снежинкою со станции Зима…

1962

«Поэзия…»