Собрание сочинений. Том 4

Финляндия,
                   страна утесов,
                                         чаек,
туманов,
             лесорубов,
                             облаков,
забуду ли,
                как, наш корабль встречая,
искрилась пристань всплесками платков,
как мощно пела молодость над молом,
как мы сходили в толкотне людской
и жали руки,
                    пахнущие морем,
автолом
            и смоленою пенькой.
Плохих народов нет.
                                Но без пощады
я вам скажу,
                   хозяев не виня:
у каждого народа свои гады.
Так я про гадов.
                         Слушайте меня.
Пускай меня простят за это финны,
как надо называть,
                             все назову.
Фашизм я знал по книгам и по фильмам,
а тут его увидел наяву.
Фашизм стоял,
                        дыша в лицо мне виски
у бронзовой скульптуры «Кузнецов».
Орала и металась в пьяном визге
орава разгулявшихся юнцов.
Фашизму фляжки подбавляли бодрости.
Фашизм жевал с прищелком чуингам,
швыряя в фестивальные автобусы
бутылки,
              камни,
                        под свистки и гам.
Фашизм труслив был в этой стадной наглости.
Он был прыщав, слюняв и белобрыс.
Он чуть не лез от ненависти на стену
и под плащами прятал дохлых крыс.
Эх, кузнецы,
                    ну что же вы безмолвствовали?!
Скажу по чести —
                            мне вас было жаль.
Вы подняли бы бронзовые молоты
и разнесли бы к черту эту шваль!
Бесились,
               выли,
                        лезли вон из кожи,
на свой народ пытаясь бросить тень…
Сказали мне —
                       поминки по усопшим
Финляндия справляет в этот день.
Но в этих подлецах,
                               пусть даже юных,
в слюне их истерических речей
передо мною ожил «Гитлерюгенд» —
известные всем ясли палачей.
«Хайль Гитлер!» —
                             в крике слышалось истошном.
Так вот кто их родимые отцы!

Так вот поминки по каким усопшим
хотели справить эти молодцы!
Но не забыть,
                      как твердо,
                                       угловато
у клуба «Спутник» —
                                  прямо грудь на грудь —
стеною встали русские ребята,
как их отцы, прикрыв фашизму путь.
«Но – фестиваль!» —
                                  взвивался вой шпанья.
«Но – фестиваль!» —
                                  был дикий рев неистов.
И если б коммунистом не был я,
то в эту ночь
                   я стал бы коммунистом!

Июль 1962, Хельсинки, борт теплохода «Грузия»

В концовке этого стихотворения – идеализм, свойственный мне в юности. На фестивале в Хельсинки бутылкой кока-колы разбили коленку юной русской танцовщице, пытались разгромить наш клуб. Теплоход «Грузия» находился буквально в осаде… Когда в 11 часов утра мы начали фестивальный марш, листовки с текстом стихотворения на многих языках уже раздавали участникам. По возвращении в Москву первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов на многотысячном митинге на Комсомольской площади назвал меня героем фестиваля. Однако после скандала с моей автобиографией, напечатанной на Западе, тот же самый Павлов спустил на меня целую свору комсомольских овчарок. На одном собрании, размахивая газетой Закавказского военного округа, где я на фотографии читал стихи с танка, он кричал: «Еще неизвестно, в какую сторону в случае опасности для нашей страны пойдут танки, с которых читал стихи Евтушенко». Так из меня сами коммунистические идеологи выбивали коммунистический идеализм. Последним ударом было наше вторжение на танках в Прагу. С них я стихов не читал.