Собрание сочинений. Том 2

Я разный —
                   я натруженный и праздный.
Я целе —
           и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
                                    неудобный,
застенчивый и наглый,
                                    злой и добрый.
Я так люблю,
                    чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось —
от запада
               и до востока,
от зависти
                и до восторга!
Я знаю – вы мне скажете:
                                        «Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
      бабочки
                   в глаза,
и —
      сено
             прет
                    сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
                  торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
                                    Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
                                     Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
                                пускай на ломаном.
Мальчишкой,
                     на автобусе повисшим,
хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
                                      как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
                   и Есенин,
                                  и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
                      и на коньках кататься,
и, черкая пером,
                         не спать ночей.
Мне нравится
                      в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
                              и дрова таскаю,
грущу,
          чего-то смутного ищу,
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
                 не думая о смерти,
раскинув руки,
                        падаю в траву,
и если я умру
                     на белом свете,
то я умру от счастья,
                                 что живу.

14 ноября 1956

Идол

Среди сосновых игол
в завьюженном логу
стоит эвенкский идол,
уставившись в тайгу.

Прикрыв надменно веки,
смотрел он до поры,
как робкие эвенки
несли ему дары.

Несли унты и малицы,
несли и мед и мех,
считая, что он молится
и думает за всех.

В уверенности темной,
что он их всех поймет,
оленьей кровью теплой
намазывали рот.

А что он мог, обманный
божишка небольшой,
с жестокой, деревянной,
источенной душой?

Глядит сейчас сквозь ветви
покинуто, мертво.
Ему никто не верит,
не молится никто.

Но чудится мне: ночью
в своем логу глухом
он зажигает очи,
обсаженные мхом.

И, вслушиваясь в гулы,
пургою заметен,
облизывает губы
и крови хочет он.

20 ноября 1956

«Считают…»