Собрание рассказов

—     Так мы, небось, тихие океаны еще не проходили,— говорю.

Мы все еще сеяли вику, а надо было давно уж с ней разделаться, к пятнадцатому ноября — это отец запаздывал; да он и всегда так, сколько мы с Питом его знали. А еще надо было дров запасти, но каждый вечер мы идем, бывало, к старику Килигрю и стоим на холоде, и слушаем его радио, и возвращаемся домой, и ложимся спать, и Пит расска­зывает, что к чему. Это он сперва рассказывал. А потом перестал. Вроде, он не хочет об этом говорить больше. Скажет: «Отстань, спать хочу»,— а сам и не спит вовсе.

Вот он лежит там — куда тише, чем если б спал, а мне все кажется (так он молчит), что он на меня сердится; да нет, я знал: он и не думал обо мне; или его что беспокоит — так нет, и не это: ему сроду не о чем было беспокоиться. Он никогда не опаздывал, не то что отец: отстанет от всех и останется один. Отец выделил ему десять акров, когда Пит кончил школу, а я и Пит, мы думали, он здорово был рад хоть от этих отделаться, от десяти, хоть их с плеч долой, и Пит засевал их, и вспахивал, и под озимь готовил...— значит и не это. А что-то было, точно. Только к старику Килигрю мы как раньше ходили и слушали его радио, про японцев, как они уже на Филиппины полезли, а генерал Макартур их не пускал. И потом мы шли домой и ложились спать, и Пит мне ничего не рассказывал, даже разговаривать со мной не хотел. Ляжет в кровать, притаится, как в засаде, а я дотронусь до него — он как мертвый, хуже железки: не шелохнется, пока я не засну.

И вот как-то вечером (это когда он первый раз ничего мне не рас­сказал, а только все ругался, что, мол, я дров мало нарубил) и говорит: «Пойду я».

—     Куда? — спрашиваю.

—     На войну на эту,— отвечает.

—     Да ведь мы еще дров не навозили,— говорю.

—     Какие там дрова,— говорит,— к черту дрова!

—     Ладно,— говорю.— Когда выходим?

А он и не слушает. Лежит в темноте, как мертвый: «Я должен,— говорит.— Не позволю я, чтобы они так разбойничали».

—     Ну да,— говорю,— Дрова там, не дрова, а надо идти.— Тут он услышал. Лежать-то он тихо лежал, да не так; не как раньше.

—     Ты? — спрашивает.— На войну?

—     Ты больших будешь бить,— отвечаю,—- а я маленьких.

Но Пит сказал: «Нельзя тебе». Я сперва думал, что он просто так — бывало, он и раньше меня брать не хотел: я увяжусь за ним, а он к этим, к талловским девкам  — женихаться. А Пит: «Не то,— говорит,— просто тебя в армию не возьмут, потому что ты маленький»,— и я понял: он верно говорит, серьезно — нет, не возьмут. Поначалу я ведь и не ве­рил, что он взаправду на войну на эту собирается, и вдруг вон как все обернулось: он-то уже собрался, а мне с ним нельзя.

—     Я буду воду возить и дрова рубить,— говорю,— ведь дрова и вода, они всем нужны.

Ага, вижу, насторожился, слушает. А не как железка. Потом он повер­нулся, положил руку мне на грудь, потому что теперь уж я притаился, застыл на спине вроде мертвяка, и говорит:

—     Тебе оставаться, парень, отцу в помощь.

—     В какую такую помощь? Все равно уж хуже некуда, сам управит­ся с этими обсевками, пока мы японцам задаем, обойдется. А я с тобой. Ты должен — ну и я тоже должен.

—     Нет,— говорит,— И хватит трепаться. Хватит!

Тут уж мне стало ясно, что ничего не поделаешь. Потому что он бесповоротно сказал. И я сдался.

—     Что ж, выходит, никак нельзя,— говорю.

     —     Нет, —  говорит Пит.— Нельзя. Ты слишком маленький, это во-пер­вых, а во-вторых...

    —     Ладно, говорю.— Только заткнись тогда, я спать буду.

Он замолчал и лег на спину. И я тоже лег на спину, и будто сплю, а он и правда заснул, потому что раньше все думал, идти или не идти, и она ему покоя не давала, война, а теперь решил и спит: успо­коился.

Назавтра он сказал отцу с мамой. Мама что? — мама, как мама: заплакала.

—     Не хочу,— говорит,— чтобы он на войну на эту шел,— а сама пла­чет. Могла бы, так сама бы лучше пошла. Не хочу я спасать страну. Пускай эти японцы ее всю позавоюют и живут здесь сколько влезет, пока они меня и мою семью и моих детей не трогают. У меня брат Мэрш страну спасал, еще в ту войну ушел, и всего-то ему было девятнад­цать, а наша мать, думаете, понимала,— почему он должен? Иди, говорит, раз должен, вот и я говорю — иди, а только вы с меня не спрашивайте, чтоб я понимала, почему должен.

Ну, отец не то. Мужчина все-таки. «На войну? — говорит.— Вот уж не вижу смысла — на войну. Да и не дорос ты еще, допризывник, и на страну пока, вроде бы, никто не нападал. Наш президент в Вашингтоне, округ Колумбия,— он следит и объявит, когда надо будет. А потом, я уже служил — в ту, ну вот мама сейчас говорила, войну: призвали и отправили прямо в Техас, и держали там, считай, восемь месяцев, пока они не додра­лись. Думаю, и нас с дядей Мэршем хватит,— его вон ранили в полях Франции,— отвоевались и за себя и за вас, на мой век, по крайней мере. А с хозяйством как? Я, может, и совсем зашьюсь без помощника, ты как думаешь?

—     Ты, сколько я помню, всегда зашивался,— говорит Пит.— А я дол­жен идти. И пойду.

—     И пойдет,— говорю.— Раз надо. Японцы, они...