Собрание рассказов

—    Я ошибся,— сказал Уитфилд.— Я сказал вам, что завтра мы со­беремся здесь, чтобы перекрыть церковь. Завтра мы соберемся здесь, чтобы ее строить.

—    Конечно, нам нужна церковь,— сказал папа.— У нас должна быть церковь. И должна быть поскорее. Но кое-кто из нас уже отдал ей день на этой неделе — в ущерб своим личным делам. Это правильно и справедливо, и мы отдадим больше, притом с радостью. Но я не поверю, чтобы Господь...

Уитфилд не перебил его. Не пошевелился даже. Он просто стоял — и когда папа выдохся сам и смолк, сидя на земле и стараясь не смот­реть на маму,— только тогда Уитфилд раскрыл рот.

—   Без тебя,— сказал он.— Поджигатель.

—   Поджигатель? — сказал папа.

—    Да,— сказал Уитфилд.— Если есть такое дело, которым ты мо­жешь заняться, не причинив пожара и потопа, не сея гибели и разруше­ния вокруг себя,— займись им. Но к этому храму пальцем не смей прикоснуться, покуда не докажешь нам снова, что наделен человеческим разу­мом и способностями.— Он опять оглядел нас.

—   Талл, Сноупс и Армстид уже обещали завтрашний день. Насколь­ко я понял, Куик тоже собирался еще полдня...

—   Я могу и целый день,— сказал Солон.

—   Я могу до конца недели,— сказал Гомер.

—   У меня тоже не горит,— сказал Сноупс.

—   Что ж, для начала этого хватит,— сказал Уитфилд.— Уже поздно. Пойдемте по домам.

Он ушел первым. И ни разу не оглянулся — ни на церковь, ни на нас. Он подошел к своей старой кобыле, влез на нее, медлительный, негнущийся, могучий, и уехал, и мы тоже разошлись, кто куда. А я оглянулся. От нее осталась одна скорлупа, с красной, тлеющей сердцевиной, и я, временами ее ненавидевший, временами страшившийся, должен был бы радоваться. Но было в ней что-то, чего не тронул даже пожар. Может, только это в ней и было — стойкость, нерушимость — то, что старик зате­вал отстроить ее, когда стены еще излучали жар, а потом спокойно по­вернулся спиной и ушел, зная, что люди, которым нечего отдать ей, кроме своего труда, придут сюда завтра чуть свет — и послезавтра, и после- послезавтра — столько раз, сколько нужно, отдадут свой труд и от­строят ее заново. Так что она и не сгорела вовсе — ей нипочем какой-то пожар или наводнение, как нипочем он старой ризе Уитфилда. Мы вер­нулись домой. Мать уходила впопыхах, поэтому лампа еще горела, и мы могли, наконец, разглядеть папу, который до сих пор оставлял лужицу там, где стоял; бочка рассекла ему затылок, и до пояса он был залит водой, закрашенной кровью.

—   Сними с себя мокрое,— сказала мама.

—   А, может, я не желаю снимать,— сказал папа.— Мне при свиде­телях объявили, что я недостоин сотрудничать с белыми людьми, и я при свидетелях объявляю этим же самым белым людям и методистам (сторонникам методистской церкви), чтобы они не пытались сотрудничать со мной, или пусть на себя пеняют.

Но мама его даже не слушала. Когда она вернулась с тазом воды, полотенцем и мазью, папа был уже в ночной рубашке.

—    И этого мне не нужно,— сказал он.— Если моя голова не стоила того, чтобы расколоться, она не стоит того, чтобы ее латали.— Но мама и это пропустила мимо ушей. Она промыла ему голову, вытерла, пере­вязала и опять ушла, а папа улегся в постель.

—   Подай мне табакерку, уйди и не толкись тут больше,— сказал он.

Но раньше, чем я успел выполнить приказание, вернулась мама. Со стаканом горячего пунша подошла к кровати и стала над папой; тогда он повернул голову и посмотрел на стакан.

—   А это еще что? — спросил он.

Но мама молчала, и тогда он сел на кровати, протяжно и прерывисто вздохнул — нам обоим было слышно,— а еще через минуту протянул за стаканом руку, посидел, вздыхая, со стаканом, потом сделал глоток.

—    Если он и остальные прочие думают, что не позволят мне строить свою собственную церковь, как человеку,— пусть только попробуют, ей-богу.— Он опять глотнул из стакана. Потом приложился как следует.

—    Поджигатель,— сказал он.— Человеко-часы. Собако-часы. А теперь еще поджигатель. Ей-богу. Ну и денек!

ДВА СОЛДАТА

Мы с Питом все ходили к старику Килигрю — чтобы слушать радио. Дождемся, бывало, после ужина стемнеет, и стоим под окнами, и слышно, потому что у Килигрю жена-то глухая — он запустит свое радио на пол­ную катушку, и пожалуйста, слушай, даже если окна закрыты.

А в тот вечер я говорю: «Где был пир храбрых? В Японии?» А Пит говорит: «Молчи».

Ну вот, мы стоим там, холодно,— слушаем, как этот парень по радио говорит, только я никак не пойму, о чем это он.

Потом парень сказал: «Передача окончена» — и мы пошли домой, и Пит разобъяснил мне, что к чему. Ему-то уже чуть не двадцать, он школу кончил прошлый июнь и до черта всего знает, и про Пирл-Харбор, порт такой, и как японцы на него бомбы бросают, а там вокруг вода.

—     Это как вокруг Оксфорда?—спрашиваю.— Водохранилище?

— Не,— отвечает,— больше. Тихий океан.

Тут мы домой пришли. Мама и отец уже спали, и мы тоже легли, а я все не понимал, где это, и Пит сказал опять: «Тихий океан».

—     Что с тобой?— спрашивает.— Тебе скоро девять сравняется. В школе с сентября. Ты что ж, ничего не выучил?