Собор

От городского вокзала чуть слышно долетает музыка, играет духовой оркестр. Почему музыка? Кого встречают? Еле передвигая ноги, побрела туда. На перроне полно молодежи, — провожают студентов на целину. И хотя знала наверное, что Миколы тут быть не может, однако глаза сами искали его. Громкие слова говорились с импровизированной трибуны. Объятия крепкие, неказенные. И уже из окон вагонов выглядывают юношеские беззаботные лица. Поют. Поехать бы и тебе. Туда, в безвестность. Где тебя никто бы не знал, где не догнали бы никакие сплетни, недобрая молва. Исчезнуть, исчезнуть! Подальше от тех злых языков, которые, может, и сегодня будут позорить Ельку перед ее любимым. С чувством жгучего стыда и отчаяния представляла себе Еля, как все это будет происходить там, в Вовчугах, в ее родном колхозе, как в присутствии Миколы разъяренная бригадирша будет поливать Ельку грязью, приперчивая правду брехней в своей слепой, не знающей удержу ревности, а он стоит, потрясенный, ошеломленный, поруганный в своей любви. В яростных сплетнях тебя потопят Вовчуги, опозорят перед студентом. Никто не в силах будет остановить поток оскорблений — ни председатель, ни парторг. Какой бесстыжей, легкомысленной предстанет она в глазах Миколы, изобразят ее самой худшей в селе… И после этого еще надеяться на встречу с ним? Сквозь землю, наверное, провалилась бы под его карающим взглядом… «Так это такая ты? Так тебе верить?» А он честный, правдивый, открытый — у него вся душа нараспашку! Такой он, и Ельку такой себе представлял, а она — скрытная, гулящая, злая! Обманутый ею, оглушенный крикуньями, особенно черноротой бригадиршей, будет стоять сегодня Микола в Вовчугах у конторы, вынужден будет слушать все, чувствуя, может, только боль самообмана и разочарования. Да и кто — после услышанного — поверил бы в искренность ее истинного, с такой силой вспыхнувшего к нему чувства. Кто не испытал бы горечи, что так, мол, в человеке ошибся… Болью исходила душа…

Скверик какой-то на пути встретился, куда старые женщины внуков своих на прогулку в колясках вывозят.

На одной из скамеек дремлет пожилой человек в форме железнодорожника, перед ним от нечего делать останавливается, видимо, новичок-постовой, и уже возникает между ними конфликт:

— Гражданин, не спите!

— Я не сплю.

— Вы спали.

— Не спал. Только глаза прикрыл. А что, я не имею права глаза прикрыть? Солнце бьет…

— Не препирайтесь. Ишь какой гордый! Надо было в вагоне спать, а здесь сквер, здесь граждане с детьми.

— Граждане, я вас оскорбил?

Женщины (хором):

— Нет!

— Так чего же он привязался? Может, я, задумавшись, глаза прикрыл?

— Знаем таких задумавшихся… А дохнет — как из винной бочки…

— Зачем оскорбляете? Граждане!..

И так долго тянулось. Нудно и ни о чем. Пока женщины своим энергичным вмешательством не ликвидировали конфликт, хотя настроение у обоих было уже испорчена. «Еще и ко мне прицепится», — подумала Еля и, чтобы стать незаметной, села возле женщин, на самом краешке скамьи, вроде на большее и права не имела.

Неторопливый разговор пожилых женщин слушала тоже будто украдкой. О всякой всячине говорили: о зятьях, не всегда справедливых, о пенсиях, которые якобы вот-вот увеличат заводчанам. Зашла речь о девушке, утопившейся в прошлое воскресенье на Скарбном от несчастной любви. Туда ехали вместе, веселые оба, а там что-то произошло, и вот вам такая драма. Потом самая старшая из женщин стала рассказывать, как в молодости студент в нее влюбился. Из деревенских был, неотесанный, а она из семьи, где знали манеры, умели стол сервировать. Не сумел он расположить к себе ее семью, предпочтение было отдано другим поклонникам. И вот прошло много лет, у нее сыновья уже взрослые, инженеры, сколько тортов было съедено в день ее рождения, разных бисквитов, наполеонов, — все они теперь как будто слились для нее в один огромный торт… Состарилась, жизнь ушла, а между тем… почему-то и сейчас еще нет-нет да и всплывет в памяти именно он, тот неуклюжий селюк-поэт, не знавший хороших манер. Все чаще вспоминается, как сказал он ей однажды в день ее именин: «Ну что я, безденежный студент, могу вам подарить? Дарю вам эту звезду!» — и показал с балкона на звезду. И даже когда во время оккупации голодала, почему-то не годы благополучия вспоминались, а все пыталась ночами найти ту звезду в небе, которую студент когда-то в молодости, стоя на балконе, ей подарил…

Ранящей болью проняло Елю запоздалое сожаление старой женщины о несбывшемся, о том, что могло быть, но что так и прошло стороной, как летний далекий дождь.