Собор

Варя, накормив его ужином, ушла, и Егор решил этим воспользоваться. Как и утром, он встал и прямо в рубашке отправился по уже знакомой дороге к бронзовой лестнице.

В доме было по-прежнему тихо. Мальчик шел медленно, разглядывая красивые стены и двери коридора. Возле одной из дверей, не доходя до лестницы, Егор задержался. Дверь была дубовая, и сверху в нее была вставлена чудная картинка: вокруг больших белых и розовых цветов вились птицы, яркие, веселые и ужасно маленькие; они легко помещались в цветках и длинненькими клювами пили из них нектар, все равно как пчелы.

Невольно Егорушка тронул рукой одну из птичек, и дверь, тихо заскрипев, вдруг приоткрылась. Мальчик увидел перед собою комнату с темной мебелью, со шкафами, креслами, в которых можно было утонуть, с большим столом, заваленным книгами и бумагами.

Возле стола, склонившись над какой-то бумагой, с карандашом в руке стоял человек. Сзади Егорушке была видна только его согнутая спина и затылок со слегка взъерошенными, очень светлыми волосами.

Услышав скрип двери, человек, не оборачиваясь, что-то сказал, но что именно, мальчик не понял: язык был чужой. Не услышав ответа, белокурый бросил через плечо уже по-русски:

— Это ты, что ли, Алеша? Входи, что топчешься?

— Я это… — сказал Егорка, делая шаг вперед.

И тотчас замер, ахнув от испуга. Человек у стола обернулся, и мальчик узнал в нем господина главного архитектора! Егорке захотелось выскочить за дверь, но ноги у него приросли к полу. Впервые он видел грозного Августа Августовича так близко…

Монферран несколько мгновений удивленно смотрел на вошедшего, потом улыбнулся:

— Ого, а ты уже ходишь! Что же, совсем поправился?

— Ага! Благодарствуйте, ваша милость! — заикаясь, пробормотал Егор. — Вовсе здоров теперь… Коли прикажете, тотчас уйду, только скажите, ради бога, чтоб мне штаны мои отдали!

— Штаны? — Огюст поднял брови. — Разве в этом дело? Ну-ка, иди сюда.

Он бросил на стол карандаш, сел в кресло и указал мальчику на другое — напротив себя:

— Садись.

Егорка со страхом глянул на высоченную спинку кресла и, подойдя к нему, неловко, боком сел на ручку.

Теперь главный архитектор оказался вовсе рядом с ним, и он затаил дыхание, боясь поднять глаза. Мужики говорили, что взгляд главного, если он сердится, прямо жжет до костей.

— Куда ты собираешься уйти? — тихо, очень мягко спросил Монферран. — Куда ты пойдешь?

— В барак, — ответил мальчик, пальцем вытирая нос. — В барак, к мужикам… А чего?

— А того, что места тебе там не положено. Ты ж не рабочий.

Егор насупился:

— Батька ж рабочий был. А мне куды было деваться? А ныне куды?

Огюст кашлянул немного тоже смущенно:

— Но тебе там работать нельзя. Ты же еще маленький.

— Я? — мальчик встрепенулся. — Не! Я, ваша милость, могу работать. Вы возьмите меня, ну… ну, хоть кем! Я сильный! Иль вы думаете, я слабый, потому как с лесов упал? Так они же разъехались… Доски там гниловаты были: подрядчик, собака, подсунул…

— Он за это ответит, — голос главного стал суров. — Но тебе нельзя на строительстве оставаться. Здесь сильные мужчины калечатся, гибнут. Я подумаю, куда бы тебя пристроить получше.

Егорушка зашмыгал носом и совсем низко свесил голову:

— Не надо меня пристраивать… Оставьте при соборе… Я ж не пьяница какой, чтоб меня гнать!

Огюст усмехнулся:

— Экий упрямец! Ну, послушай, Егор… Как тебя по отчеству?

— По отчеству я Кондратьевич, — угрюмо пробормотал мальчик.

— Так вот, Егор Кондратьевич: взять тебя на строительство рабочим я не могу. Ты же кирпичи таскать не сможешь, верно? А мастерству никакому не обучен. Или не так, а?

Главный опять заговорил очень мягко. И Егорка решился еще прошептать:

— Так выучиться ж можно! Я памятливый…

— Фу ты, боже мой! — Монферран придвинул свое кресло ближе к креслу Егора и наклонился, снизу вверх заглядывая в лицо мальчика. — Ну что за упрямец! Тебе там медом намазано, что ли?

Егор поднял голову, и наконец их глаза встретились. На лицо главного архитектора падал свет от горящих в бронзовом подсвечнике двух свечей, и мальчик вдруг с удивлением и облегчением понял, что в этом лице нет ничего грозного. Оно было внимательно и как будто немного печально, а синие глаза смотрели пристально, спокойно. Вокруг глаз и на большом, выпуклом лбу в ярком свете прорисовывались острые, резкие морщинки. Их было много, но лицо все равно казалось вблизи куда моложе, чем прежде, издали, и Егорушка подумал, что главный вроде слишком молод, чтобы, как мужики говорили, строить собор двадцать с лишним лет.

Мальчик набрал в рот воздуха и, вздохнув, проговорил:

— Не медом намазано вовсе… Мне собор нравится.

— Что-о?! — Огюст даже привстал в кресле и тут же упал обратно. — Что ты сказал?

— Что слышали! — уже совсем дерзко выпалил Егор. — Нравится мне собор Исаакиевский, вот я его строить и хочу!

— Врешь! — вырвалось у Монферрана. — Ты… как это? Под-ли-зы-ваешься!

— Да вот вам крест святой! Да разве я врать-то стану! Красивый он! Коли хоть один камень в нем положу, век гордиться буду!

Огюст тихо рассмеялся.