Собери себе рай

Было это в дачном доме Грабала в Керске (свидетелем всему был Томаш Мазал (биограф и приятель Грабала). Бонди поцеловал Грабала в голову и сказал, что пришел попрощаться уже навсегда. Что Грабал умрет, он же сам из Братиславы в Чехию уже никогда не приедет. "Да что это вы за чушь несете, - сказал Грабал (они всегда были на "вы"). "Когда я вот так на вас гляжу, то вы в той Братиславе через год умрете. А поскольку вы поэт из Праги, значит ей и принадлежите. Найдите прямо сейчас себе адвоката и заплатите ему, чтобы ваши останки после смерти перевезли в Чехию, потому что из Праги до неба ближе. Быть может, там мы и встретимся"[17] (Богумил Грабал умер через два года, выпал или выскочил из окна пятого этажа больницы. Описанную выше сцену я нашел в книге Томаша Мазала "Писатель Богумил Грабал", Прага 2004. – Примечание Автора).

На новые времена Эгон Бонди поначалу жаловался так:

"Хуже всего утром, вечером / и днем / Когда я сплю, то выдержать еще можно" (зима 1992 г.).

Потом уже сильнее: "Люстрационная любовь и капиталистическая правда победили / а простые люди, куда бы не пошли / говорят в трамвае и в буфете / что снова слышат только слова ненависти / и читают лживые слова (…) "Мы идем своим путем!" / "Выбираем процветание!" / Своих капиталистов или чужих?" (весна 1992 года).

"С фанфарами нас вывели / на Дорогу в Европу / а из всего этого получилась экскурсия в прошлое / Все в задницу, и все же лучик: / что мы знали только из книжек / видим своими глазами".

Что мы видим?

"Пятьдесят процентов из нас существует ниже прожиточного минимума / (цитирую по западным источникам) / Потребление упало на треть / (Главное статистическое управление)".

Заканчивает он стихотворение так: "Не думай ни о чем ином / думай о деньгах и найдешь смысл жизни / тем нескольким философам, которые против / дай в морду – ведь они всего лишь коммунисты".

Весь томик о новой действительности носит название: Бал упырей.

В старом, режимном органе "Руде право" Бонди в 1994 году публикует эссе, в котором убеждает, что "духовная традиция Запада обанкротилась: капиталисты перестали быть правящим классом, власть над всем миром захватили финансовые олигархии".

Сплетня о пребывании Бонди в Братиславе звучит так:

Будучи альтерглобалистом, между лекциями в университете, чтобы своими руками вернуть в оборот то, что человечество расходует попусту, он обшаривает мусорные баки.

С Эгоном Бонди я встретился так:

В своей квартире в центре он принимает гостей: молодых авторов и студентов. Во второй – побольше, находящемся на жилмассиве Петржалка на окраинах Братиславы – он отдыхает и пишет. Со своей сотрудницей мы едем на вторую квартиру. Бонди тщательно нарисовал план и приписал: "Домофон испорчен, пожалуйста, покричите". Комната с социалистической "стенкой", запыленная, заполненная книгами и случайными предметами. Невысокий, бородатый пан в коричневом гольфе, он восхищен нашим визитом.

- Я подозревал, что вы таки живы, - говорю я ему. – В связи с этим, я привез подарок.

Вытаскиваю кухонный фартук из клеенки. Его надевают на шею и завязывают сзади. Фартук куплен в Tate Modern Gallery, специально с мыслью о Бонди. Сам фартук серо-белый, а спереди натуральной величины голые мужские ягодицы.

- Kurwa fix, - восклицает Эгон Бонди, - теперь у меня жопа будет и спереди, и сзади!

(Юстына завязывает Бонди бантик за спиной). Хозяин становится по стойке смирно и заявляет:

- Теперь я стану преподавать философию в нем.

Поворачивается.

- Завтра так и отправлюсь в университет, и знаете: стану вести себя так, будто ничего и не случилось, kurwa fix!

Эгон Бонди приносит большие стеклянные кружки, наполненные до самых краев.

- Пиво и Грабал… - замечаем мы.

- А вот вы знаете, что с Грабалом и Владимиркем мы в пивные вообще не ходили?

- Как это не ходили, - удивляюсь я. – В Нежном варваре.

- Грабал все выдумал. Но он не врал. Все потому, что ему казалось, будто бы все на самом деле и произошло. В основном, мы сидели у него дома и разговаривали о философии. И он сделал из меня паяца, правда? Но я никогда не протестовал.

- Почему?

- Потому что я был литературным персонажем. А литературный персонаж ничего сказать не может.

Мы поднимаем огромные кружки:

- Ой! Так ведь это же не пиво!

- В эти кружки я уже много лет наливаю травяной чай, хи-хи-хи, чтобы выглядел как пиво, ха-ха-ха!

- А что с пивом?

- Тридцать пять лет я хожу с раковой опухолью толстой кишки. Сейчас я ношу такую сумочку, и ни под каким предлогом мне нельзя пить спиртное. впрочем, все очищения с обмываниями я устраиваю до двух дня. Если кто-то лишен биологических удовольствий вот уже столько лет, так что ему остается? Только насмехаться над этим.

- Вы написали один такой стих о своей родине, что если бы вы – будучи поляком – написали нечто подобное о Польше, мы бы вас повесили.