Собачий царь

В самом центре зала некурящего, на высокой синей приступочке высится телега с закусками. С огурцами малосольными хрустящими, с сочными мочёными яблочками, с квашеной капустой рассыпчатой. Столько там всего – не перечесть. Стережёт тридцать три угощения неохватный Тимофей-мужик. Молчаливый, важный, насупленный. Но на разные вопросы назойливые, про опята в масле, про селёдочку – отвечает тихо и вкрадчиво, с ласковой служебной улыбкой. Целый день возле телеги он крутится в новой чистенькой косоворотке. Никогда ничего тайком не скушает. На огурец оброненный не позарится. И от рюмки-подношения, будто бы ошпаренный, всегда откажется. Как привязанный он к этим закускам: покурить на крыльцо не идёт. Плечи широченные расправит, справедливо по сторонам зыркнет. Стоит истуканом бесчувственным. Пыхтит бородатым идолом. Будто бы из камня цельного вырублен. И за это Тимофея в столовой все без исключения очень чтят. Каждый день уважительно вьётся перед ним Башляй-хозяин, предлагает на обед уху налимью. Не какие-нибудь там объедки. А свежайшую, горячую, с плиты. Посетители в Тимофее души не чают. Поначалу немного боятся. А потом украдкой обожают. Катька тоже за ним наблюдает и смущённо глаза отводит. Барыньки и девки ненасытные в сторону телеги поглядывают, глазками-шоколадками подслащивают, обещая много удовольствий.

Наблюдал за ним сквозь витрину Лохматый. Зарился на тёплое местечко. Раззадорился не на шутку, даже ветер перестал замечать. Как хотелось ему в тепло, к телеге. Чтобы хоть на час согрелись ноги. Чтобы плечи молодцом расправить. Кашлянуть раскатисто, глотнуть кипяточка, во всю грудь обширно вдохнуть.

…Раскатились по небу звёзды блескучие. Сирена за углом завопила.

У ларька с овощами продавцы-басурмане смеялись. Из окна на втором этаже всей семьёй бранились оглушительно. Мельтешила-мерцала в свете фонарей мучка снежная. Возвращался Лохматый восвояси голодный, встревоженный. По карману пустому перекатывал никчёмный пятак. Снова за морозный длинный день никого в столовую не завлёк он. Видно, чем-то раззадорил Недайбога: всю неделю проработал зазря. Возвращался в кладовку пустой, пристыжённый. На весь город окрестный обиженный. Лопушиху, бабу неуёмную, что в Москву окаянную выслала, как всегда, помянул словцом раскатистым. И в довесок мужика складного, Тимофея семижильного, что телегу закусок в тепле стережёт, с лютой злостью обозвал обмылком, подхалимом и дураком. Да к тому же дожидалась Тимофея по вечерам на крыльце молодая. В новенькой добротной дублёнке. В шапке развесёлой с помпоном. Над пельменем украдкой усмехалась, ямочками на щеках играла, родинками-звёздами сверкала, пасмурный проулок хохотком озаряя. Всхлипывал от горечи Лохматый. Так тянуло его в тепло, к телеге. Целый день стоять с лихой улыбкой. Перчёные угощения стеречь. Старушкам прославлять салаты. Парням брынзу жирную советовать. А под вечер обнять молодую и по свежему снежку пройтись…

Дрожащей рукой впотьмах курил он. Ста ветрами по щекам исхлёстанный, ста морозами насквозь простуженный, брёл понуро сквозь потёмки окраинные. И протяжно про себя скулил. Не хотелось в чужой дом возвращаться. Видеть больше не мог змеюку-Дуню. Слышать больше не мог скрип раскладушки. На дворовом сквозняке злобно скалился. От снежинок колючих морщился. С каждым шагом ощущал: заостряются во рту клыки острые, бегают глазёнки по-звериному. Мочи не было терпеть эту сказочку. Не хватало силёнок в другую вырваться. Луна щекастая за ним вдогонку плыла по ту сторону чёрной сети ветвей. Ожидали его в чужом доме стакан спитого чая да тарелка постылых пельменей. Молчаливый кум в тренировочных весь вечер в телевизор будет пялиться. Дуня – змеюка надменная, как всегда, проворчит: «Не следи!» На деревенщину волком глянет, буркнет, чтобы по коврам не елозил. Придётся запираться в кладовке, сидеть чурбаном в темноте.

Брёл Лохматый по морозу понуро. Слагали светящиеся окна неразборчивые какие-то буквы. Ничего про жизнь не подсказали. И хотелось на всю округу выть.

Глава 7 Молчальник

Выбегал Вадим из подъезда поздним вечером, всю ночь светились в его квартире оба окна. На рассвете Вадим старался не думать, кто сейчас у него на балконе курит, не гадать, кто на кухне хозяйничает, кто нежится на диване велюровом, а что делается в ванной – это и вовсе стыдился вообразить. Лучше б ты, воображение, ослепло, лучше б тебе, мысль-провидица, крылья переломать, не проникать сквозь стены дома блочного, а отдаться дороге, ведь уже был слева сквер, после которого поворот.

При деньгах возвращался Вадим утром восвояси. В лифте он отряхивал с куртки дождь и припоминал, которая у него сейчас, откуда она взялась, как её звать-величать. Все до одной проникали к Вадиму в жизнь хитростью, все они у него степные, кочующие, в скором будущем убегали вон в истерике, швыряли через порог ключи, косынки, другие подарки и навеки уходили прочь в московскую неизвестность.