Собачий царь

Резальщица салатов Катька иногда из столовой выбегала, чарку подносила для тепла. А глаза-то синие прятала, заговаривать с пельменем стеснялась. И скорей уносилась обратно, громко шлёпая заношенными тапками. Но потом с чего-то перестала, может быть, про Лопушиху разведала или у кастрюль закрутилась и пельменя угощать забросила.

После встречи с Топтыгиным, после того как признал её хоть один человек в Москве, разгулялась по столице Зима-молодица, распушилась Зина Озёрная. Из просторного рукава шубейки в небо лужёное швыряла она осколки метелей, в переулках раскидывала щедрые мотки вьюг смекалистых. Белой бабочкой-ветреницей летала над крышами, обнимала скверы центральные, осыпала снежком остановки пустынные. Повсюду искала Башляя. Но найти никак не могла. Ни на сумрачной людной окраине, ни на улицах центральных хорохористых. Ни в особняках белёных. Ни в оконцах сутулых хрущёвок никого похожего не приметила. А ведь заглядывала она не раз, не два сквозь оконце мутное в ту столовую. И Башляя-хозяина мельком видела. Но былого паренька не признала. Огрубел Башляй. Раздобрел, как боров. Старым битым волком оскалился. Закрутился, закружился, уработался. За квартиру, за дачку с баней, за машину, за прочие удобства потерял-промотал молодость. Пузо отрастил. Плешь развёл. Не слагалось из него Башляя прежнего. Был теперь он мужик стареющий. Да при том порядком жизнью потрёпанный, поистраченный, прокурившийся. И от мутных дел затосковавший.

Не узнала Зина своего ненаглядного. Кружила, металась над домами московскими. И Башляя упрямо звала. От отчаянья о десяти зеркалах сделались её крылья. Задрожал воздух осипшими колокольцами, забренчал повсюду мороз нешуточный. Снег на всех садился, повсюду валялся, никого не боялся.

Засыпало в проулке рядок бездорожников. Поспешали прохожие на прямых ногах, растянуться на тротуаре побаивались, от пельменя на морозце ядрёном отмахивались. От его частушек хриплых недовольно и гневно отнекивались. Кутались в воротники, шарфы да шапки, оглохнув и ослепнув ко всему окончательно. Только и пыхтели: «Ну и Зима!» Признали, значит, Зину горемычную. Забоялись омутницу озёрную. Стали её уважать. Ну, она на радостях раззадорилась. От несчастных поисков беглеца отвлеклась и морозы ещё сильнее затеяла.

Отнимались у Лохматого пальцы рук. Притопывал он возле крыльца заснеженного в кромешном забытьи, одеревенелый, простуженный. Носом раскатисто шмыгал, аж в Замоскворечье слыхали. Всё чаще, на ветру коченея, сквозь сиреневую витрину столовой в тепло ненасытно глядел он. Мигал в красном углу столовой телевизор. Распинался на экране Сам-Первый. Так докладывал основательно, так рубил наотмашь убедительно, во все стороны швырял козырные тузы-слова. Что не хочешь, а с лёту верилось.

Тепло в столовой. И сухо. Повсюду там струится богатый блинный пар. Ползут запашки перчёные. Кофейные. Да пряничные. Жуют увлечённо за столиками довольные посетители. Девицы скуластые салатами задорно похрустывают. В сапожках новых, сияющих. В расхлябанных пёстрых кофточках. Бабёнки цветущие, бугристые, в дорогие шали закутанные, за обе щёки блины с вареньем уписывают. Голосисто подзывают Катьку, машут белой рукой мальцу с подносом, настоятельно добавки требуют. От горячего аж в испарине. От перчёного аж в поту. Мужики пузатые и румяные азартно меню изучают, заказы делают. На морозные дни жирок завязывают. Для побед и невзгод вес накапливают. Или, жором великим раззадорившись, безо всякой цели щи едят.

Засмотрелся Лохматый на обедающих, сто раз ему ненасытно сглотнулось. Ощутил своё пустое брюхо, раззадорился лютым голодом. Окончательно остервенел. Позабыл, что пельменем работает. Столько разных прохожих мечтательных упустил мимо себя без внимания. Спешащих по морозцу барынек наотрез на чаёк зазывать забыл. И зимцерл из удалых бездорожников на рыбный рулет не приманивал. Всё внутрь, сквозь витрину столовой, ненасытно и жадно глядел.