Смерти.net

Я обняла мужа, а не А. Обнимать А. при всех казалось мне не меньшим предательством, чем двойной отказ Лины обслуживать интересы мира живых биологических людей, нашпигованных внутренними органами и неотменимыми интересами. Предательством всего того, что нас с ним объединяло через память и снег, его память и его снег, и мое безоговорочное принятие всего того снега, который я могла вынести (плюс такое же принятие того снега, который вынести я уже не могла – и это тоже наша с ним тайна). Меня душили слезы. Я боялась, что больше никогда его не увижу.

– Если я не смогу ничего выяснить, я просто отменю диктатуру, – сказала я. – Все, что может сделать несчастная женщина, которую зарезал собственный муж, – это отменить диктатуру в ситуации, если у нее не вышло погуглить желаемое.

Табло над моей головой засверкало электрическими искрами, похожими на мелкую россыпь неоновых бабочек. По нему быстро-быстро начали проноситься то ли трещины, то ли города: Мадрид, Париж, Аликанте, Будапешт, Астана, Сан-Паулу, Одесса-головна, Одесса-мала, Раздельное, Белгород-Днестровский, станция Дружная, узкое место, узкое место, узкое место. Я схватилась за голову и ощутила, что узкое место – это здесь.

Может быть, это мама пыталась мне ответить?

Может быть, попытки наших вечно безутешных близких достучаться до нас сюда воспринимаются нами здесь точно так же, как наши попытки – там, у них: через стук, белый шум, стрекот взволнованного табло? Может быть, живые и их горячечные намерения с нами коммуницировать – это цифровые призраки мира мертвых, электрическая рябь на шестимильной воде?

Табло щелкнуло и показало:

«Рейс в М., подсадка через 15 минут».

Иногда все, чем ты можешь проявиться там, где ты заперт во тьме, это опечатка.

Это как пошевелить кончиком мизинца или дернуть уголком глаза: точка, тире, я здесь, пишу тебе из биообломков кораблекрушения, где я лежу в поле горько-соленых жидких одуванчиков и могу двинуть только лепесточком одного из них. При рождении нам выдают гораздо более бойкий биоалфавит, чем после смерти. Но все же выдают и после – как последний комплект переправочной одежды на букву А.

Но мы все в каком-то смысле буква, подумала я. Поэтому и ты смогла проявиться только через букву. Д is for да.

После смерти я никогда не летала на самолетах, но при жизни страдала легкой ненавязчивой авиафобией – поэтому самолет потряхивало; турбулентность над Атлантикой, вихри враждебные. Салон был полупустой, но на самом деле пустой. Я сразу поняла, что я – единственный пассажир, все остальные были контекст.

– Выпустите меня в туалет, – без особого пиетета обратилась я к толстой женщине, сидящей рядом со мной. Она хмуро кивнула, расстегнула ремень, укоризненно встала в проходе, глядя сквозь меня в розовеющий иллюминатор. Когда я вернулась, ее уже не было нигде и никогда – контекст не держался, не схватывался: просто мерцающая нарезка случайных воспоминаний. Я села в первый попавшийся свободный ряд.

Ко мне подошла улыбчивая, сияющая стюардесса.

– Давайте я вас в бизнес-класс пересажу. Шампанского выпьем. Обед классный – коктейль из креветок с авокадо, грейпфрут на фарфоровой тарелочке. А то там сейчас какое-то хамье летит – точнее, всегда летало, поэтому и теперь.

Я просияла. Стюардесса была живым человеком!

То есть нет. Стюардесса была дубликатом. Но в мою речь неминуемо просачивались живые люди, и я встречала их с восторгом и благоговением – живой человек был редкий желанный гость как в моем одиноком самолете, так и в моей одинокой речи, направленной в полупустое, как самолет, прошлое.

– А как вы тут оказались? – спросила я.

– Да мы просто летаем, я и ребята, – сказала она. – В аэропорту нас около сорока нормальных дубликатов сейчас – пилоты, стюардессы, плюс несколько зомби образовались: румынская девочка из Старбакса, одноногий уборщик. Это счастье, если кто-то вдруг куда-то летит – мы сразу же вызываемся. Первое время мы почему-то радовались, что можно не работать, не летать – читать, сериалы наконец-то смотреть, которые давно собирались посмотреть, с друзьями болтать. Но быстро поняли, что это ужас, когда работы нет. А после того как отключили, каждый полет с пассажиром – это чудо, правда!

– А часто летают? – спросила я.

– Не очень, – помотала она головой. – Никому особо не интересны путешествия в воспоминания других людей о каких-то других городах. Мы иногда просто так летали туда-сюда, интересно же. Мы это называем «играть в лангольеров» – можно сажать самолет на пустые заброшенные аэродромы, в кукурузное поле, в реку Гудзон. И не погибать, потому что в памяти только жизнь.

– Вот как хорошо, когда при жизни работа была интересная. А я в офис ходила.

– Зато вы теперь нам помогаете! – улыбнулась стюардесса. – Одно дело – пустые мысленные самолеты туда-сюда гонять, а тут – миссия!

– В смысле – миссия? – испугалась я.

– Ну, миссия же – помогать другим куда-то добраться. Мы как паромщики памяти – память летит в чужую память.