Слепой. Обратной дороги нет

Лещ метнулся в сторону, выдирая из-под рубахи пистолет, но сделал это недостаточно проворно: то ли бессонная ночь дала себя знать, то ли на роду ему было написано именно в этот день заработать дырку в шкуре. В порту ему удалось от своей судьбы ускользнуть, так она его тут, на хуторе, настигла…

Бабахнуло будь здоров – из охотничьего ружья. Вдоль беленой стены, путаясь в подсолнухах и мальвах, поплыл голубоватый дымок. Леща горячо и больно рвануло за левый бок – рвануло и толкнуло одновременно, как будто огромный песволкодав чуток промахнулся в прыжке, но успел пихнуть плечом и цапнуть зубами. Как будто, пропади оно все пропадом, во время купания в мезозойском океане проплывающий мимо древний зубастый ящер ихтиозавр прошелся по ребрам бронированным, шипастым боком…

«Сечкой пальнул, – лежа на спине аккурат между пробитыми в траве колеями, подумал опытный Лещ. – Или картечью. Вот сволочь старая! Охотник-рыболов… Хоть бы поздоровался, падло! Так нет, сразу стрелять…»

Он лежал не шевелясь, чувствуя, как по развороченному метким выстрелом боку обильно струится, уходя в принадлежащую старому подонку землю, теплая, густая кровь. Двигался только большой палец его правой руки: незаметно снял пистолет с предохранителя, незаметно взвел курок…

Он услышал металлический щелчок, с которым стали на место стволы ружья, и пустой картонный стук отброшенной в сторону и ударившейся обо что-то стреляной гильзы. Солнце еще не взошло, но уже вполне ощутимо пригревало; бок почти не болел, а от усталости и потери крови захотелось спать. Лещ даже удивился: он бы никогда не подумал, что человек, только что получивший заряд крупной сечки и лежащий на земле в ожидании контрольного выстрела, может просто-напросто уснуть, пригревшись на солнышке.

В траве зашуршали медленные, осторожные шаги, и Лещ прикрыл глаза, оставив между веками маленькие щелочки. Сразу стало совсем уютно, захотелось сомкнуть веки окончательно, а там будь что будет. «Не заснуть бы, в самом деле, – подумал он. – А то ведь так можно и не проснуться».

– Что, гаденыш, денег моих захотелось? – услышал он за мгновение до того, как в поле его зрения на фоне утреннего неба появилась весело поблескивающая в лучах встающего солнышка лысина Льва Борисовича. – Бежать решил, крыса, с моими деньгами? А старого Шпильмана тут оставить? Не вышло, крысеныш!

Лещ заставил себя открыть глаза, потому что знал, что в острых ситуациях Борисыч не любит долгих речей. Вообще, уча молодых уму-разуму (а это дело он, как все пожилые люди, любил даже больше, чем выпить и закусить), Лев Борисович всегда говорил: «Если собрался мочить, мочи без разговоров. Потому что чем дольше ты треплешься, объясняя своей жертве, какое она дерьмо и что ты с ней сейчас сделаешь, тем больше у нее шансов спастись от смерти, которая была бы верной, если бы ты поменьше молол языком». «Все равно ведь, – добавлял он обычно, – ничего умного ты ему в такой момент не скажешь».

Но одно дело – учить других и совсем другое – самому промолчать, когда так хочется сказать распростертому на спине, беспомощному человеку какую-нибудь пакость. Чтоб эта пакость была последним, что он услышит в своей жизни.

И ведь прав был старый козел на сто процентов! Действительно, держа человека на мушке, ничего особо нового и оригинального ему не скажешь. И его, Борисыча, собственные слова служили наилучшим тому подтверждением. Вот что он сам, умник, пожилой, опытный человек, только что отрыгнул? Ей-богу, слушать стыдно…

– Ку-ку, – хрипло произнес Лещ и, с трудом оторвав от земли будто приросшую к ней, непривычно тяжелую и непослушную руку, три раза подряд спустил курок.

Он чувствовал, что его собственная реплика прозвучала не слишком умно, но, с другой стороны, прав тот, за кем осталось последнее слово. А Борисыч, по всему видать, был уже не спорщик…

Лещ еще немного полежал на спине, прислушиваясь к своим ощущениям. А они были поганые. Надо было срочно что-то делать, пока он не помер тут к такой-то матери от обыкновенной потери крови. Хорошо еще, что выстрел прошел вскользь, по ребрам, не то Борисыч сейчас стоял бы над свеженьким трупом и хихикал, потирая руки. Старая сволочь…

Полещук заставил себя перевернуться на живот и с трудом поднялся на колени. Борисыч лежал рядом, раскинув ноги в модных городских штиблетах, и, не мигая, смотрел в небо мутными старческими гляделками. Дорогая охотничья двустволка с прикладом из красного дерева, с резьбой, гравировкой и прочими причиндалами валялась в траве, как дрючок, каким погоняют свиней. Судя по виду, она одна стоила очень неплохих денег, но Лещ решил не мелочиться. Что он, в самом деле, – мародер?