Слепой. Обратной дороги нет

Левая дверь тоже помята, стекла в ней как не бывало, и по всей левой стороне кабины, от передка до самого спальника, наискосок – след автоматной очереди. Шесть дырок, можешь не пересчитывать, и все на одной линии, как после швейной машинки…

Кузову тоже досталось, а он, между прочим, герметичный, с искусственным климатом, потому что картинам это необходимо. А они по нему – из автоматов! Ну, не сволочи?.. Двенадцать дырок! Правда, ни одной сквозной, это Всеволод Витальевич лично проверил, потыкав в каждую пробоину шариковой ручкой. А если бы насквозь? Там же не картошка – картины! Из самой Третьяковки, чтоб вы знали… И так, понимаешь, неизвестно, удастся ли сохранить внутри нужную температуру и влажность. Немцы ведь машину строили и никак не рассчитывали, что по ней всякая шваль из автоматов пулять станет.

Таможенник, которому некуда было сбежать от этого потока информации, слушал Всеволода Витальевича с хмурым и озабоченным выражением лица. О ночной заварухе в порту он знал предостаточно – как, впрочем, и все население Ильичевска. Одним из убитых возле таможенного склада был его двоюродный брат, которого таможенник сто раз предупреждал, что дружба с Лысым до добра не доведет. Разбежавшихся налетчиков ловили весь остаток ночи и продолжали ловить до сих пор; на таможенном складе все еще творился ад кромешный, по напряженности сравнимый, пожалуй, с ночной перестрелкой, а кое в чем ее и превосходящий. Разбираться с этим делом уже примчалась следственная группа из самого Киева, а это в перспективе сулило всем, кто так или иначе был связан с портом (а кто в Ильичевске с ним не связан?), разнообразные неприятности и огромный расход нервных клеток.

Поэтому красочные и не слишком правдоподобные байки Всеволода Витальевича вызывали у его слушателя не восторг и восхищение, а совсем другие эмоции; сам того не подозревая, Паречин сыпал соль на свежую рану. Если бы не форма с погонами и не боязнь новых неприятностей, таможенник с удовольствием заткнул бы болтливого водителя кулаком. Проклятый москаль. Мало того, что безумно ему надоел, так еще и отправлялся после проведенной на таможенном складе веселенькой ночки не в следственный изолятор, не в больницу и даже не в свою поганую Москву, а в морской, понимаете ли, круиз – по ласковым морям, мимо турецких и греческих берегов, в солнечную Италию. А таможенник, который не имел к ночному безобразию на складе ровным счетом никакого отношения (если не считать двоюродного брата, за которого, он чувствовал, предстояло ответить по полной программе), оставался тут – преть на солнцепеке в дурацкой форме и отвечать на бесконечные вопросы столичных следователей – тоже, разумеется, дурацкие и от этого еще более неприятные.

Еще его, как любого сотрудника таможенной службы, попавшего в аналогичную ситуацию, бесила невозможность нормально, обстоятельно, без суеты и спешки досмотреть москальский грузовик. Кузов был опечатан, а предъявленная водителем официальная бумага, хоть и приобрела после ночных событий совершенно непотребный вид, не потеряла, увы, своего официального статуса. Она была подписана представителями украинской таможенной службы в Москве и украинского же МИДа; вообще, вопрос об этом транзите решался на самом верху, и таможенник ничего не мог с этим поделать – руки были коротки. Поэтому, когда погрузка проклятого драндулета закончилась, таможенник испытал некоторое облегчение: теперь, по крайней мере, он мог уйти от болтливого москаля подальше и заняться другими делами.

– Нет, ты прикинь, земляк, – продолжал болтать Паречин, – что было бы, если б я оттуда машину не увел? Погубили бы картины, сволочи, а им цены нет…

– Какой я тебе земляк? – хмуро спросил таможенник. Спросил на чистом украинском языке, хотя с детства разговаривал исключительно на русском, и с такой интонацией, что даже до Паречина дошло: собеседник не питает к нему нежных чувств и не расположен к дружеской беседе.

Немного отведя таким образом душу, таможенник шлепнул штамп в таможенную декларацию, которая после ночных приключений больше смахивала на грязную солдатскую портянку, и отправился утрясать последние формальности с капитаном посудины. Слегка обиженный Всеволод Витальевич вполголоса обозвал таможенника козлом (после того, естественно, как тот удалился на приличное расстояние), еще пару раз обошел, горестно вздыхая, вокруг установленного на корме грузовика, а затем отошел в сторонку и стал любоваться причалом. Вид был так себе, но, с другой стороны, не на море же ему смотреть! Чего он там не видел? Вода как вода, за время пути он так на нее насмотрится, что хватит на всю оставшуюся жизнь…