Следы в Крутом переулке

Я допускал, что все, так или иначе замешанные в этой истории, вели каждый свою линию. Эти линии не просто пересекались, они переплетались и в итоге сплелись, соткав паутину, в сердцевине которой оказался я в качестве самодеятельного летописца. Избрав такую роль, я и заставлял себя не верить на слово кому бы то ни было. Даже Сергею Чергинцу. Ведь с самого начала им двигало только одно чувство — спасти Володю Бизяева. В большей или меньшей степени ему были безразличны остальные. Его даже мало волновала сердечная драма Бизяева, и не потому, что она уже осталась в прошлом. Полагаю, что именно он никогда не одобрил бы желание друга жениться на той несчастной дочке полицая. Как бы он помешал? Не знаю. Но этот волевой и упрямый человек был способен на все. В этом сомневаться не приходилось. Даже если бы он был уверен, что пугало поставил Бизяев, он все равно продолжал бы доказывать непричастность своего друга ко всей этой истории.

А уж самому Бизяеву я и подавно не мог верить. Хотя этот парень был мне симпатичен. Но если он даже и поставил пугало, он никогда и никому в этом не признается. Даже Чергинцу. Почему же я должен ему верить? Только потому, что мне симпатична его невинная улыбка? Или из сострадания к его сердечной драме? Но ведь даже такой шрам рано или поздно зарубцуется. Почему я должен верить на слово, что он не собирался отомстить полицаю? Напротив меня и настораживало как раз то обстоятельство, что он не собирался мстить. По его словам. И по словам Чергинца. Не собирался?! Но вдруг подвернулась возможность…

И Елышеву невозможно верить. Пугало он поставить, вероятно, не мог. На такую хитрость у него не хватило бы смекалки. Отомстить Сличко за удар кулаком в челюсть в тот первый вечер? Не такой человек Елышев, чтобы рисковать своей вольготной жизнью из-за такого пустяка. Что же касается Петрушина, то… мог и он. Допустим, они все-таки встретились в ту ночь. Петрушин догнал старшину, пытался что-то предпринять. Руки у Елышева крепкие, до армии крутил баранку трехтонки, да и взвинченным он был все эти долгие недели сверх меры. Так что мог нанести удар Петрушину раньше, чем тот ему.

Конечно, искать встречи с Петрушиным Елышеву было ни к чему. По моим наблюдениям, этот человек не способен не только на возвышенные чувства к женщине, но даже на элементарную преданность. Поэтому вопрос, с кем живет Надежда и живет ли с кем-либо, его не волновал. И если он пошел ночью на автобусную остановку к универмагу, значит, вело его что-то, для него чрезвычайно важное. Но что? Об этом знает только он один, и никто никогда не догадается, что его туда привело. Объясниться с Надеждой? Это по его версии. Но я-то понимал, что не о чем ему было с ней говорить. Запутался? Пожалуй, да. Он сам себя опутал паутиной, из которой никак не мог выбраться, — не шмель ведь он, а комар, хотя и больно кусающий.

А можно ли верить той же Надежде? Она звонила Елышеву — факт бесспорный. Но что побудило ее звонить? Этой загадки не разгадает никто, потому что правду знает лишь она одна.

Не исключаю, что ту же правду, может быть, частично, знал Петрушин. Она же понимает, что любое ее слово — пусть даже самое искреннее — сегодня сработает против нее.

Конечно, она пугала не ставила, но его мог поставить Петрушин, и она могла знать об этом. Но об этом же мог знать и Елышев.

Если Петрушин с помощью пугала убрал Сличко, а Елышев об этом узнал, то для Петрушина с Надеждой прямая выгода заставить старшину молчать.

Как я мог доверять Надежде, если она не сообщила прокурору о том, что Малыха по существу ее обокрал? Засуетилась, забегала вместе с сестрами, затряслась, — и все на этом. В конце концов она успокоится. Сомнений нет. Но при ее-то жадности умолчать о потере? Разве не странно? Выходит, страх оказался сильнее. И чего-то, значит, она боится? Угрызений совести? Но ведь и девяти дней не прошло со дня смерти отца, как она потащила Петрушина регистрировать брак. Чуть ли не сорок лет разницы в возрасте… Жадность ее превозмогла, преодолела все препятствия. А тут отступила…

Софье я не верил с того дня, как случай привел ее ко мне в кабинет и она морочила мне голову нелепыми оправданиями, которые никому не были нужны. Я не верил даже в то, что она способна в кого-то влюбиться.

Ее зоркие ледяные глаза не лгут. Они просто скрывают истину. Никогда не поверю, что ей не нужно добро, доставшееся Надежде. Она все сделает, чтобы урвать свой кусок. Если же не удастся, то пусть и сестре не достанется.

Смерть Петрушина Софье выгодна, хотя она и делает вид, что скорбит вместе с сестрой. Конечно, Петрушина она не убивала, но пугало возле своего дома поставить могла. Ей это сделать было проще, чем кому-либо. Да и времени у нее хватило бы — и на обдумывание, и на исполнение, и на ожидание развязки.

Не верю, что какие-то нравственные принципы могли бы Софью остановить, если бы до трюка с пугалом додумалась именно она. Убежден, что не только я, но и все остальные ни одного ее слова не принимали на веру. И сестры прежде всего.