Слабак

Экеш взглянул на листок с номером 919. Цветной. Когда мы пришли, он осторожно постучал в приоткрытую дверь. Я услышал лёгкий шум и открыл её до конца. Седовласая женщина, похожая на мою бабушку, мирно лежала на кровати. Голова пациентки была повёрнута к окну, где стоял букет лилий (уже отцветший – впрочем, как и румянец на её щеках). Кожа пожилой женщины казалась бумажной, а лицо выражало блаженство. Последнее обстоятельство несколько утешило меня: видимо, смерть может быть мирной, а не жестокой, какой я её себе обычно представлял. Я, скорее, почувствовал умиротворение, но уж точно не был шокирован. Мужчина в кресле для посетителей кивнул, когда я указал на эмблему «Уэллс» на моей куртке. Мы общались пантомимой из знаков и жестов. Я опустил шест в гнездо, стараясь не издавать ни звука. Он вошёл идеально. Инстинкт подсказывал мне, что теперь нужно бежать, и я чуть не ушёл без оплаты, но напарник сурово преградил мне выход. Мужчина протянул мне купюры и монеты за целую неделю вперёд. Экеш сунул их в мешочек на молнии, что постоянно ощупывал в кармане, даже когда потягивал свой чай с молоком.

Я всё ещё казался растревоженным, идя на встречу с папой в его офис. Всё-таки имелся разительный контраст между больницей и головным офисом компании. В коридорах было пусто и тихо. Секретари и большинство руководителей уже ушли. Свет был мягким, не флуоресцентным. На часах уже почти шесть часов, отец собирал свои бумаги. Но когда увидел меня, то буквально просиял. Мы вместе спустились на лифте и прошли через двери в гараж.

Он улыбался, а я представлял, как он говорит себе: «Может быть, от парня будет толк?» Он, казалось, гордился тем, что я работаю с ним, разделяю общие усилия компании и разбираюсь, что к чему. По дороге домой он засыпал меня вопросами. И сколько всего телевизоров за сегодня? А сколько из них цветных? Сколько наличных? Чеки есть? Посчитай прямо сейчас. Как думаешь, хорошо мы поработали?

– Экеш говорит, что станет проще, если счета выставлять через больницу. Это правда? – спросил я.

– Нет, абсолютно нет. Мы потеряем контроль. Он, вероятно, долго не протянет. За годы работы мы поняли, что женщины лучшие помощники. Они меньше ворчат и не раздражаются. Они добрее к пациентам и лучше справляются с бумажной работой. А самое главное – не воруют. У нас их почти пять тысяч, представляешь? – И он улыбнулся своей кривобокой улыбкой.

– Пап, а тебе когда-нибудь приходилось заходить в палату к умирающему человеку?

– Нет, никогда такого не делал. Когда мы только начинали этот бизнес, телевидения почти не существовало. Имелись только радиоприёмники. В них мы вставили монетоприёмники, и они после оплаты работали целый час. Наша компания ставила их в специальных отелях в Гарлеме. Это было более двадцати лет назад. Вот так всё и началось.

– В каких отелях бывают радиоприёмники, принимающие монеты?

– Отели с почасовой оплатой. Ты приводишь туда свою девушку и кладёшь четвертак в отверстие. Это как твой собственный музыкальный автомат. Джаз, блюз, Синатра – всё, что душе угодно. Когда я опустошал наши устройства, в них накапливалась куча денег. Я поверил, что у нас появился бизнес. Но отвечу на твой вопрос: я перестал собственноручно собирать деньги задолго до того, как мы переключились на больницы.

Впервые, насколько помню, я почувствовал, что отец меня зауважал. Даже если это случилось лишь как мимолётное чувство – оно казалось тёплым и почти пьянящим. Осознание того, чем он занимался, работа с людьми, работавшими на него, дали мне почувствовать семейную связь между нами, которой у нас никогда прежде не возникало. Я постарался запомнить это чувство, чтобы потом лелеять его.

Когда мы пришли домой, я вбежал по лестнице в спальню, которую мы всё ещё делили с Тимом. Он только что вернулся из интерната. Спросил, как мой первый рабочий день, я в ответ лишь хмыкнул, потому что не смог произнести ни слова.

Папа стал гордиться мной: тем, что я встречаюсь с очень больными пациентами, – долгие недели, а затем и месяцы. Его удовлетворённость мной в той или иной форме сохранялась всё лето, хотя с каждым новым рабочим днём я чувствовал, что её почему-то становится всё меньше и меньше.

К вечеру каждого вторника я уже так сильно хотел, чтобы неделя закончилась, что даже начинал молиться об этом. Списки больных людей, нуждавшихся в телевизорах, казались бесконечными. Музыкальное сопровождение телевикторин и искусственный смех в ситкомах эхом отдавались в моих ушах каждый вечер. Я начал мечтать о том, чтобы вернуться к учёбе, читать великие тексты, как будто они могли унести меня из больницы и её унылых коридоров, обработанных антисептиком. Даже удовольствие, получаемое отцом от нашей совместной работы, было недостаточной мотивацией, чтобы преодолеть возникающий дискомфорт.

Когда моя работа закончилась, во время последней поездки домой папа растроганно заявил, что очень благодарен за то, что я так старался.