Слабак

– Отчасти. Мобуту – наш президент-деспот. И параноик. Он убивает всех, кто, по его мнению, против него что-то замышляет. И у него очень много врагов. Лумумба. Коммунисты в Браззавиле, столице соседней Республики Конго. Теперь он думает, что весь мир ополчился против него, поэтому и сошёл с ума. И он вор, крадущий деньги, предназначавшиеся нашему народу. Украл десять миллиардов долларов американской помощи, как говорят некоторые. Чтобы заставить людей бояться, он стал каждую субботу устраивать публичные казни через повешение на футбольном стадионе в Киншасе. Мой отец, поскольку он министр по религиозным вопросам, должен совершать над жертвами обряды прощания, а наша семья вынуждена на всём этом присутствовать и смотреть. Я не мог больше выносить эти повешения. Вот так и оказался здесь. Просто не хочу больше никогда слышать звук ломающейся шеи, – проговорил он и уставился в пол.

Мгновение спустя он снова поднял голову, широкая улыбка застыла на его лице.

– Конечно, никакие льготы не компенсируют такие преступления, – подытожил он.

Когда Ибенге вышел из комнаты, я взял с полки сборник стихов Дилана Томаса. Мне требовался какой-то якорь, чтобы попытаться удержаться за него. Истории Ибенге выглядели настолько диковинными, что трудно было поверить в них. И всё же они содержали слишком много правдивых деталей, чтобы выглядеть откровенной ложью.

На фоне историй новых друзей мои с таким трудом обретённые зрелость и независимость казались смехотворными. Их мир контрабанды, денег, наркотиков и политических казней выходил далеко за рамки моей банальной провинциальной душевной травмы. То, что я считал ужасным, вероятно, стало бы для них лишь поводом посмеяться. В сравнении я выглядел простачком, не имевшим реального представления о большом мире. Рассказы Ибенге заставили меня задуматься об Акселе и других в «Кафе де ла Роз». Что они на самом деле делали в “École Nouvelle” и почему называли себя изгнанниками, смеясь над этим словом между собой? Неужели тоже были контрабандистами?

Поселившись в Пристрое, я – в большей степени из любопытства! – стал захаживать к Джону. Он никогда не говорил о домашнем аресте своего отца. Также как никогда не упоминал свой дом или семью. В его комнате не было их фотографий или безделушек, напоминающих о них. Там лишь лежали мольберты, банки с краской и тряпки. В воздухе пахло скипидаром. На полках у него стояло несколько книг в мягких обложках на английском языке, например, «Двери восприятия» Олдоса Хаксли и «Сиддхартха» Германа Гессе. Правда в таком состоянии, словно их читали великое множество раз: так что даже страницы выпадали, стоило взять книжку с полки. Рассказывая, что он узнал из своих книг, Джон становился ревностным и догматичным, обходился без юмора. Подобная странность меня в нём пленила.

Чаще всего наши разговоры начинались с дискуссии и заканчивались спорами. Он, например, заявлял:

– ЛСД – единственный способ понимания мира. Он должен стать доступен по рецепту. Для всего остального есть лекарства, так почему же нет для восприятия?

И становилось трудно не принять его сторону, настолько воинственным казалось подобное суждение.

– Не все хотят, чтобы их сознание изменялось под воздействием наркотиков, Джон. Некоторые люди находят мир вполне увлекательным именно таким, какой он есть.

Он отвечал:

– А откуда ты знаешь? Сам-то хоть пробовал?

– Нет, никогда.

После нескольких недель споров Джон вконец измотал меня. В тот субботний вечер мы вместе съели по марке, а затем вышли на улицу, в свежий весенний вечер. Прошли мимо закрытого «Кафе де ла Роз» и направились к сосновому лесу, что раскинулся на холмах возле дома Митников. Сначала я ничего не почувствовал, а в следующий момент амфетамин, содержащийся в ЛСД, буквально захлестнул меня. Внезапно показалось, что меня схватили солдаты и силой повели в сторону леса. Они держали мою мягкую куртку такой же крепкой хваткой, какая была у турков, и потащили по улицам так быстро, как только я мог передвигаться на своих костылях с гипсом.

– Что происходит? Это ужасно. Как долго такое будет продолжаться? – затеребил я Джона, начав паниковать.

– Так и должно быть: быстрая часть трипа, – пояснил Джон, как будто от сказанного станет легче. – Будь спокоен, мужик. Это долго не продлится.

– А что будет потом?! – не унимался я.

– Ты увидишь всякое, невероятное, – отозвался он.

– Тротуар что, шевелится? – спросил я, когда мы присели на скамейку под уличным фонарём.

– Нет, он ровный, но я понимаю, о чём ты. В него вкраплены бриллианты, видишь?

Прежде чем я успел разглядеть сверкающие камни, к нам подошёл швейцарский жандарм.

– Добрый вечер, господа. Что вы здесь делаете? – спросил он с типичным для этого района певучим акцентом. Было уже два часа ночи, но жандарм всё ещё слонялся среди элегантных домов. Не похоже, что он что-то заподозрил, скорее, ему просто нечем заняться.