Слабак

Я сперва подумал, что Франсуа просто дразнит меня, но его лицо не расплылось в улыбке.

– Как может такой маленький чувак, который почти ничего не весит, так шуметь? – невольно спросил я.

– Послушай, а сколько ты весишь? – уточнил Франсуа.

– Не знаю. Давно не взвешивался, – признался я.

– Небось в тебе даже пятидесяти килограммов нет. Только то, как ты ходишь, делает тебя таким громким. До меня дошло: ты же ходишь на пятках, знаешь об этом? – спросил он.

Французское слово “talon” (пятка) было для меня новым.

– Нет, понятия не имел, – удивился я. – Наверное, это гипс так стучит.

– Да, наверное. Потому что это не можешь быть ты, – усмехнулся Франсуа, передразнивая. – Не будь гипса, с твоим весом даже собаку не утопишь!

– И что это значит? – попытался уточнить я.

– Ну, подумай об этом, – раздражённо бросил он и ушёл.

Но, конечно, не имело значения, что именно он говорил – прозвучало оскорбление, касавшееся моего недостаточного веса, первое за долгое время.

* * *

Как только Джон и Франсуа перестали разговаривать со мной, они убедили остальных, кроме Ибенге, присоединиться к бойкоту. Всё это начал Джон, утверждая, что моя позиция в отношении ЛСД свидетельствует о проблемах посерьёзнее. Мол, отвергая наркотик, я отрицаю их как группу. Говорил, что я так поступаю потому, что под своими длинными волосами и цветочными рубашками я прячу настоящего себя – мягкого и ординарного. А ещё угловатого.

Свидетельством моего ничтожества служило письмо, где я признался отцу, что принимал ЛСД. Со слов Джона выходило, что только буржуазный ребёнок из крепкой традиционной семьи мог быть таким послушным. И именно письмо доказывало, что я всё ещё ребёнок, а не мужчина.

Такая критика перекликалась с критикой моего отца.

– Представьте: его родители женаты! – вот что Джон говорил о моей семье. – Они счастливы и всё ещё живут вместе, в своём большом доме в пригороде. И у них есть ещё трое младших детей, с которыми наш переписывается. А ещё у них есть две собаки и кошка. Идеальный пример обычного буржуазного американского подростка!

Ибенге пересказал мне то, о чём Джон говорил всем:

– Уэллсу самое место в телевизионном комедийном сериале, чтобы продемонстрировать пример идеальной американской жизни.

Для Джона я был настолько ретроградным, антикрутым и отвратительным, насколько это вообще возможно для человека. И если бы я попытался оспорить такую однобокую оценку, он бы просто ушёл.

Может быть, отчасти он оказался прав: по сравнению с жильцами из Пристроя я выглядел вполне обычным. Моя семья не использовала меня в качестве «мула», чтобы перевозить деньги в Швейцарию. Я не был свидетелем преступлений, совершаемых главами государств.

Но всё-таки Ибенге и даже Джон задавали мне так много вопросов о моём доме и семье, что я начал подозревать, что они просто завидовали очевидно спокойной жизни. Моя жизнь была для них настолько же в диковинку, как и их жизнь – для меня.

Игра в молчанку продолжалась неделю и могла бы продолжаться дольше, если бы её не прервала моя поездка в Париж с отцом. За день до отъезда я получил от него редкое – написанное лично, от руки, а не под диктовку – письмо. Он простил мне то, что я принимал наркотики, и не стал долго рассуждать о случившемся, как будто в произошедшем не было ничего примечательного.

«Всё нужно попробовать один раз, – писал он. – Эксперименты не должны становиться основанием для стыда».

Глава 11

Отец открыл дверь своего номера в отеле “Georges Cinq”, он выглядел таким свежим, как будто хорошо поспал и только что проснулся, хотя прибыл из Нью-Йорка только утром. Его светло-коричневый костюм не выглядел помятым, чёрные волосы блестели, а коричневый клетчатый галстук всё ещё был изящно завязан на шее.

Папа быстро обнял меня и указал на телефонную трубку, лежавшую на столе. Жестом велел мне сесть и вернулся к своему деловому разговору. Я привык к тому, что обычно он заставлял меня ждать, поэтому сел на мягкий диван и водрузил свой гипс на мраморный журнальный столик.

Комната показалась мне роскошной. На окнах висели шторы с разноцветными кистями, а стены были обтянуты шёлком. Отец неторопливо продолжал свой скучный разговор по телефону. После бойкота в школе его ворчливый, монотонный голос заметно успокаивал.

Наконец повесив трубку, он посмотрел на меня и на мой гипс. Затем подошёл и постучал по нему костяшкой пальца.

– Вижу, держится. А как поживают твои плечи? – уточнил он. Он положил руку по очереди на каждое плечо и сжал его. Я вдруг вспомнил о тренажёре, что он дал мне, тот где-то потерялся при переезде в другую комнату, я им так и не воспользовался.

– Костыли помогли? Дай-ка посмотрю. Ну, согника, – приказал он. Я глянул на него, как бы спрашивая, действительно ли это необходимо сделать. Ответ в его карих глазах был очевиден. Я согнул.

– Ну, явно лучше, – оценил он. – Но ещё надо много работать. Послушай, я буду на деловых встречах большую часть дня, но мы можем ужинать вместе каждый вечер. Вот тебе немного денег. Проведи хорошо время.