Слабак

Прежде чем уйти, он научил меня говорить по-французски «гипс», «костыли» и «хромать». И всё-таки я его терпеть не мог, как и Андре с его самодовольными друзьями из Женевы, которые вели себя так, будто их жизнь и работа на отцов в их семейных частных банках уже заранее предрешены.

Приём в «Кафе де ла Роз» на следующий день выглядел более восторженным. Когда Аксель увидел, как я ковыляю к нему, то отломил кусок непальского чёрного гашиша и дал мне его бесплатно.

– Это тебе сейчас пригодится, – заявил он в своей забавной манере.

– Аксель, как мне найти другое жильё? Я больше не могу выносить ни турецких воинов, ни женевскую толпу. Прямо кучка наёмников на учениях!

– А почему же не говорил раньше? Я как раз знаю того, кто тебе нужен. Чокнутый грек.

Аксель вложил свои пухлые пальцы в полные щёки и засвистел на всю прокуренную комнату – так пронзительно, что все замерли, прервав игру в настольный футбол и пинбол. Он указал на маленького волосатого парня, игравшего в автомат в углу.

– Тебе нужен вон тот хиппи. Его зовут Джон. Хотя он немного странный.

Услыхав призыв, Джон пробился сквозь толпу. Он был небольшого роста, как и я, но, судя по одежде, не легковес и в лучшей физической форме, чем я. На нём была обычная зелёная куртка «милитари» во вьетнамском стиле (поверх того, что, как я узнал позже, составляло его постоянный гардероб: узких джинсов и чёрных громоздких ботинок).

– Джон ищет новую комнату на одного или с соседом, – бросил Аксель. – Есть варианты?

– Да… Живи с нами в Пристрое. В комнате у Ибенге есть свободная кровать. Я думаю, он где-то здесь, – произнёс Джон, вертясь по сторонам. – Ибенге! – крикнул он, а мне пояснил: – У него, кстати, лучшая трава в Лозанне. Дипломатические привилегии!

– А что это значит? – спросил я.

– Отец Ибенге – министр по религиозным вопросам в Конго. Поэтому привозит всё, что хочет: таможня не имеет права проверять, потому что его отец в кабинете министров.

К нам подошёл самый темнокожий мальчик, которого я когда-либо видел.

– Кто это? – спросил он на медленном, почти ленивом французском наречии, указывая на меня.

– Новичок из Нью-Йорка, – протянул Джон в ответ.

– Что здесь произошло? – спросил он, указывая на мой гипс.

– Катался на лыжах, – объяснил я.

– В Киншасе мы не катаемся на лыжах, – бросил он небрежно, со своим томным акцентом, имея в виду родной город, столицу Конго. – У нас только у коммунистов ноги поломаны… Пойдём со мной. Покажу комнату.

Мы вместе пошли обратно по холму в сторону Пристроя.

– Что мне сказать Бюлеру? – спросил я его. Я предположил, что он лучше знает, как получить то, что ему нужно от руководства.

– Ты хромой. И в гипсе до трусов. Поэтому не можешь подниматься и спускаться по лестнице семь раз в день. Это просто невозможно, – пояснил он рассудительно.

* * *

В Пристрое имелось всего два этажа, на каждом из которых жили по пять человек. Комната, которую нам с Ибенге предстояло делить, казалась большой и имела выход на балкон.

– О, действительно хорошая мысль, – обрадовался я.

– Посмотри на этот пейзаж! – указал он на вид, открывавшийся из окна. Перед нами виднелись красноватые крыши города и Женевское озеро вдали. Озеро просматривалось так же хорошо, как и из дома Митников. Справа, за стенами других зданий, можно было рассмотреть двор психиатрической больницы.

– Formidable![44] – не сдержался я.

– Иди поговори с Бюлером, пока тот не подселил ко мне какого-нибудь турецкого психопата, – попросил он.

Бюлер встретил меня в дверях. Прежде чем я успел произнести хоть слово, он с готовностью осведомился:

– Другую комнату?

– Да, с загипсованной ногой мне тяжело подниматься по лестнице, – вздохнул я.

– Что, хочешь в комнату к Ибенге? – уточнил он.

Я кивнул.

– Только требуется особое внимание, – предостерег он. – Там совсем рядом, по соседству, находится психиатрическая больница.

Позаимствовав в сарае тачку, я перевёз все те вещи, что не поместились в мои потёртые синие чемоданы.

Когда я открыл дверь своей новой комнаты кончиком костыля, мне на голову обрушился водопад, с куртки побежали ручьи. Я ошеломлённо посмотрел на ухмылявшегося Ибенге, что прислонился к подоконнику.

– Добро пожаловать, Уэллс! – произнёс он с улыбкой, голосом почти как у моей еврейской бабушки по отцовской линии, говорившей на идише.

– Ну что, отличный розыгрыш? Надеюсь, твой гипс не размок!

Я высушился, установил стереосистему и пошёл заглянуть в комнату Джона по соседству. Тот стоял, широко расставив ноги, перед мольбертом с картиной, на ней были изображены маленькие белые сферы на пятнистом красном фоне (возможно, спутники или планеты, кружащиеся в космосе). Из огромных наушников, придававших кудрявым волосам Джона безумную форму, я услышал, как Дженис Джоплин пела “C’mon now, baby”[45], когда он наносил на холст между белыми дисками новую краску. Я ретировался, пока он не заметил меня, и вернулся к Ибенге, закручивавшему косяк с марихуаной, которую он достал из зелёного мешочка.

– Откуда это? – спросил я, желая услышать историю о происхождении травы из первых уст.

– Из моей страны, – ответил он.