Слабак

– Вы, мальчики, стесняетесь? Идите и поговорите с нами. Это ваш дом? – спросила она, указывая на холм. Мы кивнули. – А разве вы должны быть сейчас здесь и шпионить за студентками? Ваши родители знают, что вы здесь?

Мы отрицательно помотали головами.

Я посмотрел на Тима, как бы говоря: «Давай-ка убираться отсюда, пока всё не стало ещё хуже». Затем мы отползли от живой изгороди и понеслись галопом. Мы пронеслись через розовый сад и вверх по каменным ступеням.

Через несколько секунд мы уже поднимались по главной лестнице дома. А когда оказались в безопасном пространстве нашей комнаты, я захлопнул дверь, будто хотел отгородиться от полчищ девчонок, преследовавших нас, чтобы разорвать на куски.

Чтобы успокоить себя и брата, я поставил пластинку Саймона и Гарфанкела. Строки “I am a rock… and a rock feels no pain”[9] стали нашей единственной надеждой в тот момент. Кроме унижения, я чувствовал, что к Тиму проявили несправедливость: ведь для своего возраста он выглядел крупнее меня. Он – не то что я: он был борцом и сильным. У него более крепкое тело, и он всегда весил на десять фунтов больше, чем я.

В тот вечер за ужином папа сообщил, что разговаривал с доктором Энслером после приёма. Энслер считал, что я стану отличным кандидатом на терапию HGH.

– Это дорого, но для чего нужны деньги, если мы не можем сберечь своё здоровье и здоровье наших детей? – громко заявил он. Я ёрзал, ковыряя соломенную подстилку на стуле.

– Ты готов ввязаться в это, Джон? Мы здесь в одной лодке!

Я посмотрел сначала на еду, оставшуюся на тарелке, затем на сестру и братьев и, наконец, в окно, пытаясь понять, куда лучше направить взгляд. Но не мог вымолвить ни слова. Даже открыл рот, чтобы сказать, что не могу этого сделать, но не проронил ни звука. Всё более неловкая тишина заполняла комнату.

– Ну, что не так? Если считаешь, что не сможешь сам себе ставить уколы, то, может быть, Марианита смогла бы их тебе ставить? Она когда-то работала медсестрой в Эквадоре, ты знал?

– Правда? – спросил я, глядя на родителей. Мама оставалась невозмутима, не давая понять, было сказанное правдой или вымыслом. – Нет, не знал.

Папа отвернулся от меня, пытаясь скрыть абсурдность того, что только что сказал.

– Мне так объяснили, хотя это и неподтверждённая информация. Никогда не видел её диплома, – важно произнёс он то, что придумал на ходу.

Я глядел на свои ноги, пока не услышал, что отец изо всех сил пытается подавить смех. Он не смог сдержаться и начал смеяться так сильно, что его лицо покраснело, а сам он закашлялся. Видимо, отца так рассмешила мысль о том, как Марианита – она, может, и сама-то врача вживую видела лишь однажды! – будет вводить мне сыворотку роста. Возможно, белая униформа натолкнула отца на мысль о том, что Марианита похожа на медсестру.

Когда отец начал так сильно смеяться, остальным было трудно не присоединиться к нему. Я подумал: «Когда король смеётся, все смеются вместе с ним». Даже мама, которой, казалось, в последнее время всё больше надоедали подростковые шутки отца, улыбнулась.

– Ладно, я всё выдумал. Уж и пошутить нельзя мальчишке? Так ты хочешь это делать или нет, Джон?

– Не думаю, что смогу поставить себе укол. Просто не смогу!

– Хорошо. Ладно. Не собираюсь принуждать тебя. Придётся найти другой способ заставить тебя вырасти. Давай оставим это.

* * *

Однажды в выходной, несколько дней спустя, Тим поехал на школьную экскурсию с ночёвкой, а я решил поспать на его кровати внизу. Когда я проснулся на следующее утро, мой взгляд остановился на обложке «Раскрашенной птицы», которую я засунул под матрас своей кровати. Птица с яркими разноцветными перьями смотрела с обложки, а её голова с острым клювом выглядывала из мантии, как будто она одна из тех соблазнительных самок, заигрывавших со мной на лужайке.

Когда я понял, насколько возбуждён, то не мог понять, снились ли мне до пробуждения девушки из дома доктора Скелтона или я просто снова представил их себе. Я представил, как две девушки, что разговаривали с нами, вращаются и меняются местами друг с другом. И чем больше я смотрел, как они двигаются и оживают, тем сильнее возбуждался.

Девушки из колледжа Брайарклифф не впервые взволновали меня подобным образом. Даже не заметив, как всё это произошло, я дотронулся до себя через простыню. А потом закрыл глаза – и калейдоскоп из их одежды, чулок и жемчуга, причёсок, запахов и красной помады (даже следы на белых салфетках «Клинекс», которыми они стирали помаду с передних зубов) буквально захлестнул меня. Я искал в памяти мельчайшие детали их внешности, чтобы дополнить и сохранить. Они наклонились вперёд, чтобы задать мне ещё один вопрос, виляя бёдрами прямо передо мной. А их белые руки взлетели вверх и жестом указали на лужайку. И затем легли на колени – где мне и самому больше всего хотелось бы приземлиться.