Скорлупы. Кубики

Только когда темнеет и точка сливается со стеной, Сафронов может оторваться от гаража и пойти в свой подъезд, болтая во все стороны головой, чтобы не прилипнуть к какой-нибудь точке, и мы, светлые, ясные, больше никогда не увидим Григория Сафронова.

Белая

Ничтожество Панкратов бежал через дворы. До того гулял в парке, пил в одиночестве пиво на лавочке, потом ходил к пруду кормить уток. Хлеба Панкратов не брал, просто стоял на мосту, густо плевал в воду и смотрел, как утки сглатывают плевки, принимая их за полноценную пищу. Наигравшись, Панкратов побежал домой – дорога была единственная, проходными закоулками, полными опасностей.

Проживал Панкратов с тёткой по имени Агата в кирпичном бараке, в утлой однокомнатной квартирке на втором этаже. Комната разделялась ширмой, тётка жила в своём закутке, остальная площадь принадлежала Панкратову. Тётка Агата места занимала совсем немного, она была карлица, работала на полставки в бухгалтерии и всегда говорила, что у неё незаурядные способности к счёту. Кроме того, при тётке жил маленький пёс, которого она называла Серёженька.

Родителей Панкратов не имел, с детства знал только тётку. Первое отчётливое воспоминание Панкратова было связано с ней, как он голый плескался в эмалированном тазу, от воды сизыми голубиными перьями поднимался парок, и тётка, запуская в таз для развлечения Панкратова пустую бутылку из-под шампуня, говорила: “Угадай, почему не тонет бутылочка? Потому что в ней сидит рыбка…” – Панкратов счастливо смеялся, широко раскрывая рот, причём настолько широко, что Панкратову и теперь казалось, что он помнит своё распахнутое от смеха красное горло. Вероятнее всего, напротив таза висело зеркало, и Панкратов запомнил своё купание в мимолётном отражении.

С Панкратовым с детства было что-то не так, развивался он плохо: как-то криво и во все стороны, словно куст, – сказывалась наследственность, – и лицо у него было узким, как туфель на правую ногу, – с чуть скошенным влево подбородком. Темя, затылок и виски Панкратова словно сложили из бугристой горсти картофелин, поросших даже не волосом, а какой-то иной растительной природой, больше похожей на бороду. Он был размашисто костист, при этом хрупок и хил, но Панкратов в силе и не нуждался – он отпугивал мир умением излучать отвращение в радиоактивных дозах. Его боялись больше от брезгливости.

Ещё малолетним Панкратов осознавал, что некрасив и любой его шаг и поступок будут карикатурой на человеческий исходник. Иногда Панкратов пускался в дурашливый пляс, потешая собой окружение, нарочно кривлялся, скалил рот, показывая неровные, как покосившиеся надгробия, зубы, поигрывал кистями, тряс, словно цыганка, впалой грудью, и тогда уже никто не смеялся над Панкратовым. Он вызывал ощущение потусторонней жути – собственно, в те моменты Панкратова-человека и не было, кружилась только иррациональная мерзость, до которой не то чтобы дотронуться – смотреть гадко.

Раньше Панкратов любил лепить из глины бесполых человечков. Он называл их “уродцами”. Чтобы как-то одушевить своих игрушечных големов, он занавеской, как сетью, ловил возле окна мух и закладывал их живыми в глиняные тельца – делал пальцем в глине лунку и сажал туда муху, а потом дырку замазывал. Налепив штук по десять, Панкратов устраивал суд, мучил уродцев и казнил, озвучивая болезненные крики. Когда отрывалась голова и уродец вроде как умирал, Панкратов взламывал грудь и вынимал мёртвую муху – в этот момент у Панкратова дрожало и твердело от возбуждения сердце.

Следующей жертвой Панкратова стал пёсик Серёженька – то был ещё первый Серёженька, нынешний Серёженька был вторым. Тогда Панкратов, содрогаясь от жестокого сладострастия, учил пса нырять – окунал дрожащего Серёженьку в ванну и держал под водой, считая до ста. Серёженька захлебнулся. Панкратов его потом высушил феном и мёртвым вернул тётке, которая так и не узнала причину смерти своего любимца. Потом, лет через пять, появился второй Серёженька, но Панкратов уже подрос, у него появились другие интересы. Он не мучил второго Серёженьку нырянием, а только гонял ногами или щипал за горячий живот.