Скорлупы. Кубики

– Это просто зрение! – ворчит старик. – А глаза – умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживёшь!

У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой всё больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.

– О господи-и! – скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на место уплывающий зрачок. – Кто бы ни попросил, не давай денег. Иначе – пропал! – старик усердно тянет себя за глаз, и на лице его проступает смеющийся Янкин.

По перрону катится цыганка с двумя мальчиками в матросках, как у казнённого цесаревича, они скачут на игрушечных лошадках – помело с лошадиной башкой. В детстве Сафронова таких игрушек не было, он видел их только на картинках. Цыганка подступает к Сафронову.

– Дай денег! – певуче клянчит она. У цыганки голый живот ходит ходуном, словно в нём гуляет ветер.

– Нету, – говорит Сафронов.

– Тогда сюда погляди, – цыганка раскрывает свою сумку. – Не бойся!

Сафронов смотрит в сумку и будто проваливается в воздушную яму, летит куда-то, как на качелях, но падение его происходит не снаружи, а где-то в груди. Сафронов вскрикивает и вдруг замечает, что сидит в купе и держится руками за полку. В купе произошли перемены. На верхней полке возится Янкин, а внизу беседуют Рузаров и Яков Ильич.

– Левая и правая руки у меня отличаются, чувства в них разные, – рассказывает Рузаров. – Правая работает и чувствует себя лучше, а левая бездельничает, и в ней слабость. Я левой всё внимание обращаю, тогда ей лучше, тогда ей хорошо…

– А я, – говорит Яков Ильич, – стараюсь от мозга посылать импульсы различной силы. На правой руке большой палец – слабый, ему надо больше энергии, а указательный и так сильный, ему даю чуть меньше. А в безымянном вообще полно силы, в нём целый коллектив сидит…

Янкин крутит ручку радио:

– Можно включить? – и сам же себе разрешает: – Можно. – Он поворачивается к Сафронову и начинает громко петь на мотив марша: – Космонавты! Космонавты подружились! Стали дружно жить космонавты! – Чуть переводит дух и говорит: – Припев! У них дружба! Космонавтская дружба! – а Яков Ильич при этом улыбается и то и дело закрывает ладонью рот, точно улюлюкающий индеец, а когда отнимает ладонь, над губой у него появляются усы, причём всякий раз новые: длинные во все стороны, щёточкой, как у Гитлера, или по-кавалерийски загнутые наверх…

– Прилетели! – кричит проводница. В коридоре сразу начинают грохотать двери и бегать люди, раздаются громоздкие звуки, как будто передвигают тяжёлую мебель.

Сафронов глядит в окно и сразу замечает подмену. Город смещён вбок на несколько сантиметров. Сафронов возвращается из странствий не в первый раз. Раньше город всегда был на своём месте, поэтому Сафронов и не обращал внимания на такие тонкости – просто не было повода. Сафронов внимательно изучает бегущий ландшафт. Ничто не пропало: дома, улицы, светофоры, мосты вроде бы остались, но их словно отодвинули для уборки, а потом вернули, и как-то небрежно. Сафронову даже кажется, что он видит смутные отпечатки зданий и улиц, похожие на вмятины на линолеуме, остающиеся от ножек дивана или шкафа.

– Как же так можно! – с отчаянием восклицает Сафронов. – Надо же точно ставить! Или не подметайте тогда вообще!

Сафронов справедливо опасается, что город, смещённый в сторону, уже не тот же самый, из которого он отправлялся в поездку несколько дней назад. Улица, где он проживает, будет уже не настоящая, а сдвинутая, дом будет не родным, а переставленным. Скорее всего, и люди тоже будут смещены относительно прежних себя и, стало быть, уже будут не сами собой, а сдвинутыми…

От этих жутких мыслей Сафронов хватается за идущую кругом голову. Янкин ободряюще подмигивает Сафронову:

– Я вот тоже раньше любил голову трогать, а теперь всё, натрогался на всю жизнь. – У него взлетает голова, Янкин ловко прихватывает её руками и водружает обратно.

Сафронов скулит от ужаса и закрывает глаза. Когда он их открывает, в купе пусто. Ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов выходит в коридор – нет ни пассажиров, ни проводницы.

Опускаются сумерки. Город по-прежнему чуть сдвинут. Видно, что, пока Сафронов сидел с закрытыми глазами, город пытались вернуть на место. Всё как настоящее. На вокзальной площади праздник: девушки в сарафанах водят хоровод, дети возраста подросших младенцев бегают голышом по голубой брусчатке, вспугивают голубей. Мужчины в разноцветных трико занимаются акробатикой. Марширует духовой оркестр лилипутов. На проводах транспарант с надписью “Накорми сахаром”. В клумбе торчит шест, на нём фанерная табличка в форме рогатой коровьей головы. У бронзового Ленина часть пальто сделана из настоящего драпа, и странно, что Сафронов раньше не замечал этого. На лавках за шахматными досками сидят белые гипсовые старики. “Парковая скульптура”, – понимает Сафронов. У одного старика в руке поролоновый муляж радиоприёмника, Сафронов специально потрогал его – мягкий как губка.