Скорлупы. Кубики

– Хуй не верёвка, мотать неловко! – Панкратов уже миновал больше половины опасного участка, когда враг мог пуститься в погоню.

– А я махал-махал, тебе в рот попал! – крикнул Горяев.

Панкратов замычал, словно и впрямь ему в рот попали, и побежал дальше. Он догадывался, что теперь погони не будет.

Следующий двор был опасен мстителями. Там проживали родственники экзаменуемых детей. Панкратов подхватил с земли палку, в кармане куртки заблаговременно спрятал пустую бутылку. Мстители сидели на ящиках и пили пиво. Их было, может, пятеро, трое сидели спиной к Панкратову, но двое заметили его.

– Стоять! – крикнул ближний мститель и сорвался с ящика. Панкратов плаксиво искривил лицо, заверещал, как обезумевшая старуха, вытащил из кармана бутылку и швырнул в стену – бутылка вспыхнула звонкими осколками. Панкратов, издавая визгливые бабьи трели, принялся лупить палкой по стене. Заприметил кучу собачьих нечистот, захватил всей ладонью дряни и показал мстителям. Потом, не замолкая, помчался дальше. Один камень пролетел мимо его головы, второй пришёлся в спину – не особенно сильно, но Панкратов взбрыкнул всем телом, словно его вздёрнули на верёвках, нарочно завопил, вроде как от нестерпимой боли, и благополучно скрылся. Ещё на бегу он провёл ладонью по стене подворотни, чтобы очистить грязные пальцы. Потом Панкратов засмеялся – день складывался хорошо.

Третий двор был уже не страшен. Друзей у Панкратова не имелось нигде, даже приятелей не было, но в его родном дворе жил один по крайней мере доброжелатель – сорокалетний дурак Женя. Он одевался в военную форму и говорил всем, что закончил двадцать классов. Женя обычно носил с собой альбом для рисования, в котором малевал танки и самолёты. Техника рисования у него была детская, плоская. Обычно жильцы двора дарили Жене погоны или пуговицы, которыми он украшался. За это Женя делал вид, будто играет на скрипке. Ещё он боялся собак, живых или игрушечных – без разницы, даже Серёженьки боялся, стоило просто рядом с ним гавкнуть, и Женя бросался наутёк. В остальное время от рисования дурак считал пальцы.

– Давай танк тебе нарисую, – ласково предложил Жене Панкратов. Женя широко раскрыл рот и захлопал в ладоши. Панкратов Женю по-своему любил, он был единственным, кроме тётки, кто не сторонился и не презирал Панкратова. Женя доверчиво протянул свой альбом и горсть карандашей.

Панкратов начал рисовать танк, но у него получалось ещё хуже, чем у Жени. В обычной жизни, если Панкратов отпускал ум на волю, рука его рисовала всяких зверушек: зайцев или белок. Панкратов разозлился, бросил рисовать танк и коварно сказал:

– Я лучше тебе вот что нарисую, – он перевернул лист, быстро изобразил какой-то четвероногий объём. –  Это собака, – сказал Панкратов, наклоняясь к Жениному уху. – Гав, гав!!!

Женя выпучил от ужаса глаза, отшатнулся и побежал прочь, смешно выбрасывая вперёд ноги в кирзовых сапогах. Панкратов тщательно вытер об альбом грязную, в нечистотах руку, оставив на бумаге коричневые разводы, бросил альбом на землю – Женя, когда забудет про собаку, сам вернётся и подберёт, – после чего пошёл к себе.

Жил Панкратов ветхо и бедно. Квартирка без хозяина давно пришла в упадок, работать руками Панкратов не умел, а у тётки на хозяйство не хватало сил. Дом был старым, в стенах уже не было труб, они давно проржавели, и вода просто текла по известняковым сантехническим руслам, повторяющим форму изгнившего трубопровода. Стены часто подмокали, трескались и зелено плесневели, электричество то и дело трещало от коротких замыканий, но пожар не возникал только из-за удачного баланса сырости.

Панкратов завернул на кухню, чтоб перекусить. На плите была кастрюлька с супом. Возле плиты стояла маленькая табуретка – на неё для высоты влезала тётка Агата, когда готовила. Панкратов понюхал руки и пошёл к раковине. На носик крана был надет резиновый хобот с пластмассовой лейкой – если повернуть на ней рычажок, то лейка пропускала прямую струйку или же рассыпалась дождиком. Панкратов пустил струйку и вымыл руки хозяйственным мылом. Потом взял ложку и похлебал прямо из кастрюли.

Тётка оставила Панкратову на тарелке гроздь винограду. Видно было, что поела и сама, – на тарелке, похожие на худенькие воробьиные лапки, лежали две обглоданные виноградные веточки. На кухню было сунулся Серёженька, увидел Панкратова и метнулся под тёткину софу – было слышно, как скребут по полу его лапы.

Панкратов зашёл в маленькую покоробившуюся комнату. Её карликовое пространство было под стать игрушечной тётке Агате. Повсюду стояли тазы и кастрюли, улавливающие слякоть. Перед ширмой на низком стульчике сидела тётка. По её лицу текли детские слёзы.

– Чего плачешь, тётя Агата? – зло спросил Панкратов. – Воробья сожрала? Я лапки видел.

– Винограду съела… – тихо ответила тётка.

– И что? Чего плакать? – Панкратов сделал голос добрым и погладил тётку по седенькой, с проплешинами голове.

– Съела и не заметила. А где же удовольствие? – тётка Агата ясно улыбнулась и, как девочка, снизу вверх посмотрела на Панкратова. – Снова дрался?