Скорлупы. Кубики

Светлые, ясные, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе – люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провёл мучительную ночь в окраинной дешёвой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.

К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дрёмой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.

– Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится – явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь, будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит…

– Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли, и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от неё тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову – милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль – хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия…

– Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце – это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать: вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю…

Сафронов изучает плафон с дрожащей жёлтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции – словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штанах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает:

– Объяснить?

– Если можно, – вежливо отвечает Сафронов, хотя ему неинтересно, зачем двигает бровями маленький мужик.

Тот с готовностью подмигивает:

– Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди. – Сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: – Даю круг!

Смутная тревога повторно тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под рёбрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:

– Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал – не варит…

Второй морщит лоб, щупает его и жалуется:

– Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь… Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Чёрное море путёвку бери – травматизм сплошной!

Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затёртой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.

Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери своё отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берётся рукой за полку, и всё становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнаёт попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.

– Кушать будешь? – тонким голосом спрашивает сидящий справа. – Садись! – приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию: Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он – Янкин.

Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает варёное яйцо, бьёт об угол стола и чистит.

– Приятного аппетита, – желает нижний сосед слева.

– Благодарю, – отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с лёгким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвётся, точно бумага.