Синева

У врача мне пришлось ждать целый час, но, когда я вошла в кабинет, решилось все в два счета. Он позвонил в больницу и записал меня туда на следующий день. Всего ночь, думала я, одна ночь – и все закончится.

Тем вечером я бродила по улицам. Прошла мимо Английской национальной оперы, Национальной галереи, по Трафальгарской площади, но ничто не вызывало у меня интереса, я оставляла позади все эти колоссальные сооружения, напоминающие о былом величии англичан, их способности подчинять себе мир. Это всего лишь камень, думала я, весь город – один сплошной камень, красный кирпич. На меня накатывала тошнота – от этой обожженной глины, рукотворного материала, тщательно разрезанного на брусочки и превращенного в стены домов, со всех сторон, куда ни повернись.

Я добрела до Темзы, здесь воздух был более свежий и более влажный, я вдыхала его открытым ртом, словно хлебая, долго стояла на мосту и смотрела, как там, внизу, течет речная вода.

Потом под мостом прошел корабль, я обернулась и проводила его взглядом. Он нырнул под мост и вынырнул с другой стороны, шел на восток, возможно к морю.

Река соединяла город с морем, море соединяло страну с миром. В каждом большом городе непременно есть река, так мне папа когда-то сказал. Большие города появляются благодаря рекам, реки – самые важные во всем мире дороги. Папа, вспомнила я вдруг, папа. Что бы он сказал, если бы знал, что бы сказал, будь он сейчас здесь? Может, следовало заранее ему рассказать, может, он – единственный, кому я и впрямь должна была рассказать, я бы позвала его с собой или позволила ему привезти меня сюда, мы стояли бы вместе на этом мосту и разговаривали о реках, о рукотворной природе, которая тысячи лет назад появилась возле всех созданных человеком водных путей, он рассказал бы о Евфрате, о реке Тигр, созданной шумерским божеством Энки, богом источников и океанов, изобретений и созидания, который заполнил пустыню журчащей водой… Все папины анекдоты, его слова – нет, они мне ни к чему, в них мне не утонуть. А мама – что бы сделала мама, окажись она здесь? Увела бы меня прочь, налила мне ванну? Попыталась отговорить от принятого решения?

Мимо плыл мусор, медленнее, чем корабль, подчиняясь темпу реки, и я вгляделась, стараясь рассмотреть, что там: обрывок троса, скрученный в большой узел, а рядом – полусгнившая сигаретная пачка и бутылка спиртного, по-прежнему с крышкой. Эта картинка отпечаталась у меня в сознании, словно штамп: обрывок троса, размокшая сигаретная пачка и бутылка плывут по воде, которая некогда была чистой. А я стою на мосту, одна. И пусть так оно и будет.

Я стояла там до тех пор, пока от холода не застучала зубами, пока промозглый холод Темзы не заполз в каждую клетку тела – лишь тогда я пошла обратно, нырнула в кирпичи. Я пыталась идти побыстрее, чтобы согреться, и чувствовала, как обожженный кирпич проникает ко мне внутрь.

Наутро, в больнице с выкрашенными в белый стенами, мне опять вспомнились те красные кирпичи, я словно пробовала их на вкус, жевала кирпичную крошку, как будто именно из-за нее на меня накатывала тошнота. Их вкус – последнее мое ощущение перед тем, как я заснула, и первое – когда проснулась, этот вкус я привезла с собой домой, и кирпичная пыль скрипела на зубах, когда я рассказала Магнусу о том, что сделала, меня по-прежнему подташнивало, пока он кричал на меня, пока он плакал. Вкус этот сохранялся и потом, когда я лежала, свернувшись, у себя в комнате, когда рыдания, обжигая, рвались наружу, разрывали на части мое тело и я силилась плакать тише, бесшумно, чтобы не прослушать, если Магнус постучится, если он вернется. Помню, мне хотелось этого, хотелось, чтобы он вернулся, хотя я не раскаивалась, хотя во мне кипел гнев, у меня в голове не укладывалось, что все так закончится.

Однако он не вернулся. Или я плакала недостаточно тихо.

Давид

Было утро. Я сидел в рубке, в тени натяжного тента, который мы соорудили.

Разбитый – я теперь все время совершенно разбитый. Толком не сплю. Все время прислушиваюсь, не стучат ли капли. Не пошел ли дождь.

Я чувствовал, как на лбу выступает пот, и это несмотря на раннее утро. Скоро пора приниматься за работу. А у меня нет сил пошевелиться.

Лу заправляла в салоне наши кровати, тоненьким голоском напевая: «Братец Жак, братец Жак, ты все спишь? Ты все спишь?»

Анна обычно пела ее, присев на кровать.

Я чувствовал голод, хотя мы только что поели.

Я обшарил все окрестные дома. Нашел кое-что съестное – немного муки, несколько банок консервов, упаковку риса. По моим подсчетам, хватит, чтобы продержаться девять недель. Если мало есть.

Но полмиски вареного риса недостаточно.

И меня мучила жажда. Я отхлебнул из бутылки, хоть и знал, что зря. Воду туда я налил из бака в саду. Добыл все, что там было. Прокипятил. Процедил. И Лу дал не сразу – сперва на себе проверил. Вкус у воды был землистый, а еще она отчего-то горчила. Во рту надолго оставалось послевкусие. Но я не заболел.

Не думать об этом. Не думать. Работать. Жить одним днем, и каждый день – новые задачи. Медленно достраивать яхту. Достраивать опреснитель.