Синее море

Л а в о ч н и к. Сказано, опохмелка потом. Узнаешь, почему их две, а не одна, как оповещено. Не ровен час, из Минусинска прискачут. Кому отвечать? Мне. Стой! В порядок себя приведи!

К о з е л к о в. Не учи. Знаю, к кому иду. (Исчез.)

Возникает комната в доме Зырянова. На полу положена домотканая дорожка. Чисто вымыто. Стоят книги на некрашеных, самодельных полках. На столе — перевязанные стопками газеты, горки книг с закладками, рукописи. На табурете расставлены шахматы.

Входят две уже знакомые нам  ж е н щ и н ы. У младшей по-прежнему в руках завернутая в бумагу лампа, но бумага уже почти совсем прорвана. Женщин сопровождает  З ы р я н о в.

С т а р ш а я. А вещи-то куда, вещи куда нести?

З ы р я н о в. Сюда и нести. Никак не ждали сегодня. Владимир-то Ильич на охоте. Вот это их комната. А справа от сенцев, пожалте за мной, для вас приготовлена.

Уходит со старшей, и младшая остается одна. Снимает шубку, кладет ее на стул. Теперь она в темной кофточке с глухим воротничком, волосы подобраны в пучок. Подходит к столу, приоткрывает тетради, книги в тех местах, где виднеются закладки. Она оглядывается вокруг с улыбкой (и растерянной и счастливой) и снова склоняется над книгами. В дверях появляется  м а л ь ч у г а н  в огромном треухе и большущих отцовских броднях.

М а л ь ч у г а н. Книг трогать нельзя. И на столе ничего трогать нельзя.

М л а д ш а я. Не буду.

М а л ь ч у г а н. А ты кто?

М л а д ш а я. Я? Я тетя Надя, приехала к Владимиру Ильичу. А ты чей? Хозяйский?

М а л ь ч у г а н. Не. Соседский. Минька я. Миняем меня зовут.

Н а д я. Ну вот. Будем знакомы.

М и н ь к а. И газет не трогайте.

Н а д я. Хорошо, не буду.

М и н ь к а. У него свой порядок. Он раскладывает, а я перевязываю. Вы без меня не касайтеся.

Н а д я. Да что ты! Ни за что!

В дверь протискивается  в о з н и ц а, на его спине — тяжелый ящик.

В о з н и ц а (Миньке). Отойди, чертяка, зашибу.

М и н ь к а. Но, но!

В о з н и ц а (Наде). Куда ставить-то?

Н а д я. А сюда и ставьте.

Возница опускает ящик на пол и уходит. Минька следует за ним.

М и н ь к а (уходя). Пойду присмотрю.

Из сеней доносятся голоса: «А это куда?» — «Нет, это не к нему. Это сюда».

К о з е л к о в (появляясь в дверях). Пардон.

Н а д я (оглянувшись). Кто это?

К о з е л к о в. Позволите?

Н а д я. Пожалуйста.

К о з е л к о в. Имею честь представиться: Артемий Дормидонтыч Козелков. Бывший учитель.

Н а д я. Учитель? (Идет к нему.) Я ведь тоже учительница. В Питере, в воскресной школе…

К о з е л к о в. Святое дело.

Н а д я. Присаживайтесь.

К о з е л к о в. Мерси.

Н а д я. Вы давно здесь?

К о з е л к о в. О!.. И вот, коллега, пришел с сочувствием. Убиенных духом пребывало здесь немало. Проживали и декабристы, и петрашевцы, друзья писателя Достоевского, и поляки-мятежники… А теперь вот — мы. Я, Владимир Ильич.

Н а д я. Вы с ним дружите?

К о з е л к о в. Одного круга люди. Одного круга. Но… разность мыслей. Он изучает, так сказать, по-книжному, по-научному, с теоретической точки зрения, а я — по жизни, мадам, с головой в неприкрашенных страданиях униженных и оскорбленных…

Н а д я (сдержанно). Понимаю.

В о з н и ц а  вносит второй ящик, надвигаясь на Козелкова и оттирая его.

К о з е л к о в. Ты что, дубина? Гляделки-то открывай!

В о з н и ц а. Уж извини, Артемий Дормидонтыч! Я ненароком и зашибить могу. (Подмигнул Наде.)

К о з е л к о в. Ну, ладно, ладно… ладно…

Возница поставил ящик и ушел.

Вот с какими, вот с какими приходится жить… Прошу вас, почту вам принес.

Н а д я. Почту? Спасибо. Но позвольте! Ведь это мои телеграммы! Из Питера, потом из Красноярска…

К о з е л к о в. Ваши. Владимиру Ильичу.

Н а д я. Но как же так? Последняя телеграмма пришла сюда неделю тому назад?

К о з е л к о в. Так точно.

Н а д я. А из Питера лежит без малого месяц?