Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

Роман М. Горького «Мать» (1907) (тоже, как ни странно, в какой-то мере являющийся «артефактом» зарубежной литературы, поскольку он впервые целиком появился в США на английском языке и поначалу был ориентирован на американское издательство) до сих пор остается точкой отсчета для искусства, непосредственно связываемого с каноном соцреализма, – и в этом романе тоже, что не удивительно, разного рода собрания играют немалую, хоть и не доминирующую роль: наряду с ними присутствуют революционные «разговоры на кухне», высказывание публичного мнения переносится в суд, а массовые желания социальных преобразований выливаются в демонстрации и прямые столкновения с властью.

Для того чтобы обозначить разнообразие жанрового и исторического контекста, предшествующего 1917 году, вспомним как некую оппозицию этим художественным трактовкам «простолюдинной» общественной активности тридцатипятиметровое «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года» (1901–1903) И. Е. Репина (ил. 1), неожиданно трансформировавшегося из «художника-народника» в придворного «живописателя».

Шумные митинги эпохи революции получили, как известно, широчайшее отражение в советском искусстве. Советские люди могли судить о них и по разнообразной живописи – от очень ранних картин, таких как «Большевик» (1920) Б. М. Кустодиева (ил. 2), где означенный герой представлен бородатым великаном с красным флагом в руках, окруженным массой мелкого народа на фоне города, в котором даже церковь не может соперничать с ним в росте, – до таких, как «Выступление В. И. Ленина на митинге рабочих Путиловского завода» (1926) И. И. Бродского (ил. 3), полотен В. А. Серова, К. Д. Трохименко, Б. В. Иогансона и других, возвышавших вождя над толпой.

Ил. 1. И. Е. Репин «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года» 1901 (1903)

Русский музей, Санкт-Петербург

Ил. 2. Б. М. Кустодиев «Большевик» (1920)

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Ил. 3. И. И. Бродский «Выступление В. И. Ленина на митинге рабочих Путиловского завода» (1926).

Государственный исторический музей, Москва

Ил. 4. Я. А. Протазанов «Аэлита» (1924)

Ил. 5. С. М. Эйзенштейн, Г. В. Александров «Октябрь» (1927)

Ил. 6. А. Г. Зархи, И. Е. Хейфиц «Депутат Балтики» (1936)

Ил. 7. М. И. Ромм «Ленин в Октябре» (1937)

Советские люди читали о собраниях в книжках. Однако наиболее запоминающимися и впечатляющими были и для кого-то остаются кинематографические ленты. В фантастической «Аэлите» Я. А. Протазанова (1924) красноармеец Гусев и инженер Лось пропагандируют массы угнетенных марсиан, заменяя, как и положено в немом кино, звук слов отчаянной жестикуляцией (ил. 4). В «Октябре» С. М. Эйзенштейна и Г. В. Александрова (1927) романтизированный Ленин, стоя на броневике против ветра, держа знамя одной рукой и рассекая стихию другой, убеждает рабочих, солдат и крестьян в срочной необходимости чего-то важного (ил. 5). Несколько позже в «Депутате Балтики» А. Г. Зархи и И. Е. Хейфица (1936) осознавший эту необходимость профессор Полежаев – синекдоха прогрессивной интеллигенции – на заседании Петросовета в Таврическом дворце «благословляет» уходящих на фронт красноармейцев (ил. 6). В знаменитых сценах из «Ленина в Октябре» М. И. Ромма (1937) уже «приземленный» (как бы «реалистичный») в своем образе вождь под сводами Смольного выслушивает нескончаемые аплодисменты вооруженных людей, чтобы объявить им, что научно предсказываемая большевиками революция наконец состоялась… (ил. 7).

Впрочем, Октябрь, как и годы Отечественной войны, – время экстремальное. Мы же – еще одно ограничение поневоле – сосредоточимся на эпизодах рутинного социального мира. Как точка отсчета в этом отношении интересен один из важнейших текстов советского времени, отсылающий к темному предреволюционному прошлому. Речь вновь идет о Горьком.

В первом томе «Жизни Клима Самгина» есть все, что связано с нашей темой: кухонные слухи, сходки городских «сектантов», разговоры интеллигентов, пропаганда революционеров, пьянки. Но самое яркое событие в нем – Ходынка.

Горький пишет о Ходынке и ее последствиях очень натуралистично, не скупясь на отвратительные детали. Одна из героинь сообщает о смерти своего родственника: «Неузнаваем. ‹…› Ужас. Лица – нет… ‹…› Щека разорвана, язык висит из раны» [Горький 1974: 478]. Другой важный для эпизода персонаж, еще недавно, до Ходынки, человек «ангельской» красоты, жестко помят толпой. Он сидит «в кухне на полу, пред большим тазом» голый. «…Казалось, – пишет Горький, – что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами» [Там же: 482]. Герой настолько отвратителен, что даже преданная ему женщина не способна его вымыть. Он не совершает, казалось бы, никакого нравственно значимого поступка. Сама грязь человеческого тела и причастность к Ходынке – явно неправедному собранию – полностью дискредитируют героя в глазах потенциальной спутницы жизни.