Шоссе Линкольна

Он был почти уверен, что оно начинается с буквы «С». Он лежал и пытался подстегнуть память, перебирая алфавит, пробуя все возможные сочетания трех первых букв названия. Начав с «Са», произносил про себя: «Саб», «Сав», «Саг» и так далее. Дальше пошли «Сб», «Св», «Сг».

Может быть, причиной был шепот Билли или собственное бормотание, когда он перебирал тройки букв. А может быть, теплый деревянный запах вагона, целый день ехавшего под солнцем. Почему — неизвестно, но вдруг вместо того, чтобы вспоминать название дома на Таймс-сквер, Эммету сделалось девять лет, и он на чердаке родительского дома строит крепость из чемоданов — побывавших когда-то в Париже, Венеции и в Риме и с тех пор осевших дома, — и вспомнился голос матери, которая ходит из комнаты в комнату и зовет его, недоумевая, куда он делся.

Шесть

Дачес

Когда я постучал в дверь сорок второго номера, изнутри донесся тяжелый стон и скрип матрасных пружин, словно стук разбудил его от крепкого сна. Почти полдень — вполне в его обычае. Я слышал, как он опускает на пол свои похмельные ноги. Как оглядывает комнату, пытаясь понять, где находится, в замешательстве осматривает потрескавшуюся штукатурку на потолке и отстающие от стен обои, будто никак не может вспомнить, почему он здесь — не может поверить даже столько лет спустя.

Так и слышу его «Ах да».

Я постучал снова — сама вежливость.

Еще стон — на этот раз от напряжения, затем разжатие пружин, и он встает на ноги и медленно движется к двери.

— Иду, — раздалось приглушенно.

Пока ждал, понял, что мне в самом деле любопытно, как он теперь выглядит. Двух лет не прошло, но в его возрасте и с его-то образом жизни даже два года могут причинить немало вреда.

Но, когда дверь со скрипом открылась, стоял за ней не папаша.

— Да?

Постояльцу сорок второго номера было за семьдесят, держался он как аристократ и говорил так же. Вполне возможно, однажды он владел состоянием — или служил тому, кто владел.

Я заглянул в комнату поверх его плеча, и он спросил:

— Чем могу служить, молодой человек?

— Я ищу того, кто раньше здесь жил. Отца, собственно.

— Вот как…

Его косматые брови чуть нахмурились, как будто он и правда сожалел о том, что стал причиной чьего-то разочарования. Потом вернулись на прежнее место.

— Может быть, он оставил внизу адрес для пересылки почты?

— Скорее неоплаченный счет, но я спрошу по пути. Спасибо.

Он сочувственно кивнул. Но, только я повернулся, чтобы уйти, он окликнул меня.

— Молодой человек. Ваш отец случайно не актер?

— Так он себя называл.

— В таком случае, подождите немного. Кажется, он кое-что забыл.

Пока старый джентльмен шаркал к комоду, я разглядывал комнату в поисках его слабости. На каждый номер отеля «Саншайн» имелась своя слабость, а каждую слабость выдавал какой-нибудь предмет. Пустая бутылка, закатившаяся под кровать, потрепанная колода карт на тумбочке или ярко-розовое кимоно на крючке. Свидетельство желания настолько сладостного, настолько неутолимого, что затмевает любые другие — даже желание обрести дом и семью или сохранить человеческое достоинство.

Старик двигался медленно, так что у меня было полно времени, да и комната была всего три на три — но, если свидетельство его слабости и находилось внутри, найти я его не мог, хоть убей.

— А вот и она, — сказал старик.

Он прошаркал обратно и протянул мне то, что отрыл в нижнем ящике комода.

Это была небольшая шкатулка, обитая черной кожей, примерно с пол-ладони в высоту, с маленьким медным замком — вроде коробочки для жемчужного ожерелья, только больше. Не думаю, чтобы это было случайное сходство. В расцвете его славы (надо сказать, весьма бледненькой), когда отец был ведущим актером маленькой шекспировской труппы, выступавшей в полупустых театрах, у него было шесть таких шкатулок — его величайшее сокровище.

Золотое тиснение облупилось и поблекло, но все еще можно было разобрать «О», оставшееся от «Отелло». Щелкнув замком, я поднял крышку. Внутри в уютных, отделанных бархатом углублениях лежало четыре предмета: эспаньолка, золотая серьга, баночка черного грима и кинжал.

Кинжал, как и шкатулка, был выполнен на заказ. На золотой рукояти, идеально подогнанной под папашину ладонь, выстроились в ряд три крупных камня: рубин, сапфир и изумруд. Клинок из нержавеющей стали выковал, закалил и отполировал великий мастер из Питтсбурга, и в третьем акте отец отрезал кусок яблока и втыкал кинжал в стол, где тот и оставался, предвещая недоброе, пока отец лелеял подозрения о неверности Дездемоны.

Клинок был первый сорт, а вот рукоятка — позолоченная медь и стразы вместо камней. И, если нажать на сапфир большим пальцем, защелка опустится и клинок уйдет в рукоять, чтобы в конце пятого акта можно было всадить его себе в живот. Леди в ложе начинали ахать, а папаша в упоении шатался в свете рампы, пока наконец не испускал дух. Иначе говоря, кинжал был хитрой уверткой — как и сам папаша.