Шоссе Линкольна

И, словно убежденное ее недвусмысленным взглядом, правительство США объявило в начале сорок второго года, что линейные монтеры с двухлетним стажем, ввиду их ценности, освобождаются от призыва. Так что, несмотря на усилившуюся мобилизацию, он и Мейси просыпались в одной постели, завтракали за одним столом и с одинаковыми судками отправлялись на работу. Но с каждым днем желание Улисса избежать конфликта подвергалось все более мучительному испытанию.

Испытанию речами Ф. Д. Рузвельта по радио — он заверял народ, что объединенными усилиями мы одолеем силы зла. Испытанию заголовками газет. Испытанию соседскими парнями, завышавшими свой возраст, чтобы пойти на войну. И главное, испытанию косыми взглядами пожилых мужчин, не понимающих, какого черта годный к военной службе садится утром на дрезину, когда во всем мире идет война. Но всякий раз, когда ему встречался новобранец в форме, прищуренный взгляд Мейси напоминал ему, сколько лет она его ждала. И Улисс давил свою гордость, и месяцы шли, и он ехал на дрезине, потупясь, и убивал свободное время, сидя в квартире.

А в июле сорок третьего года Мейси поняла, что беременна. Шли недели, и какие бы известия ни приходили с обоих фронтов, она наполнялась внутренним сиянием, которого нельзя было не заметить. Она стала встречать Улисса там, где он слезал с дрезины, встречала в летнем платье и широкополой желтой шляпе, брала его под руку и шла с ним домой, кивая знакомым и незнакомым. Под конец ноября, когда живот уже обозначился, она уговорила его надеть воскресный костюм по случаю Дня благодарения и отвести ее на танцы в Аллилуйя-холле.

Едва войдя туда, Улисс понял, что совершил ужасную ошибку. Куда ни повернись, его встречал взгляд матери, потерявшей сына, жены, потерявшей мужа, ребенка, потерявшего отца, и взгляды эти ранили особенно по контрасту с блаженным видом Мейси. А еще хуже — когда он встречался взглядом со своим ровесником. Видя, как он стоит смущенно на краю площадки, они подходили и жали ему руку; их улыбки были невеселыми от сознания своей трусости, но на душе становилось легче от того, что еще один годный к военной службе разделит их стыд.

В тот вечер, когда они с Мейси пришли домой и не успели даже снять пальто, Улисс объявил о своем решении поступить в армию. Приготовясь к тому, что Мейси разгневается или заплачет, он сообщил о своем плане как о чем-то предрешенном, не подлежащем обсуждению. Но когда он закончил речь, она не задрожала, не проронила ни слезинки. И в ответ не повысила голос.

— Если ты должен пойти на войну, — сказала она, — иди на войну. Мне-то что. Побей Гитлера или Тодзио одной левой. Но не надейся, что застанешь нас здесь, когда вернешься.

Назавтра, входя в вербовочный пункт, он боялся, что его забракуют как сорокадвухлетнего, но через десять дней был уже в лагере Фанстон, а еще через десять месяцев отправился служить в 92-ю пехотную дивизию в составе 5-й армии на итальянском фронте. И все эти неумолимые дни, хотя от жены не пришло ни единого письма, он не мог поверить — вернее, не позволял себе поверить, — что она и ребенок не встретят его, когда он вернется.

Но двадцатого декабря тысяча девятьсот сорок пятого года их не было на вокзале. Он пришел на Четырнадцатую улицу — их не было дома. Он разыскал домовладельца, соседей, ее сослуживцев, и всякий раз ответ был один: через две недели после рождения красивого мальчика Мейси Диксон собрала вещи и покинула город, не сообщив, куда отправляется.

Меньше чем через сутки после приезда в Сент-Луис Улисс вскинул на плечи вещевой мешок и вернулся на вокзал. Там он сел в первый же поезд, не поинтересовавшись, куда он идет. Доехал в нем до конца — до Атланты в Джорджии — и, не выходя из вокзала, сел в следующий поезд, направлявшийся еще куда-то, и доехал до Санта-Фе. Это было восемь с лишним лет назад. С тех пор он ездил — в пассажирских вагонах, пока были деньги, а когда кончились, в товарных — туда и сюда, по всей стране, нигде не задерживался на вторую ночь, сразу садился в другой товарный, все равно — в какой.

* * *

Мальчик читал о том, как великий Улисс странствовал от одного берега к другому, от одного испытания к другому, и Улисс слушал молча, не стыдясь слез. Слушал, как его матросы подверглись чарам волшебницы Цирцеи, как избежал безжалостного соблазна сирен и смертельных Сциллы и Харибды. Но когда мальчик прочел о том, как его спутники ослушались предостережения прорицателя Тиресия и, съев священных коров бога солнца Гелиоса, навлекли на себя новые громы и бурю, Улисс положил ладонь на открытую книгу.

— Хватит, — сказал он.

Мальчик посмотрел на него с удивлением.

— Не хотите дослушать до конца?

Улисс минуту молчал.

— Конца нет, Билли. Нет конца мучениям того, кто прогневал Господа.

Но Билли качал головой, по-прежнему сочувственно.

— Это не так, — сказал он. — Великий Улисс прогневал Посейдона и Гелиоса, но он не странствовал без конца. Когда вы подняли парус, чтобы вернуться с войны в Америку?

Недоумевая, что это может значить, Улисс ответил.

— Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок пятого года.