Шоссе Линкольна

Подумать только, сколько мыслительной энергии израсходовали сначала на то, чтобы сформулировать этот парадокс, а потом на то, чтобы передавать его из поколения в поколение, переводить на разные языки и в конце концов нацарапать на школьной доске в Соединенных Штатах Америки в тысяча девятьсот пятьдесят втором году — через пять лет после того, как Чак Йегер преодолел звуковой барьер над пустыней Мохаве.

Эммет сидел на галерке, но мистер Никерсон, видимо, все равно заметил скептическое выражение его лица и после урока попросил задержаться.

— Просто хотел убедиться, что ты понял суть слов Зенона.

— Я понял, — ответил Эммет.

— И что ты думаешь?

Эммет перевел взгляд на окно, не зная, как лучше высказать свои мысли.

— Не стесняйся, — подбадривал его мистер Никерсон. — Мне хочется услышать твое мнение.

«Ну хорошо», — подумал Эммет.

— Мне кажется, это слишком длинное и запутанное доказательство того, что мой шестилетний братишка опровергнет за две секунды и один шаг.

Мистера Никерсона, казалось, нисколько не смутили слова Эммета. Напротив — он энергично закивал, как будто Эммет подошел к открытию, равному по значению открытию Зенона.

— Если я правильно понимаю, Эммет, ты хочешь сказать, что Зенон развивает свою теорию исключительно ради самой теории, не заботясь об ее практической ценности. И ты не единственный, кто это отметил. Вообще, для этой дисциплины существует даже слово, настолько же старое, как Зенон, — софистика. От греческого «софист». Так называли учителей философии и риторики, которые передавали своим ученикам умение выстраивать аргументы — остроумные, убедительные, но не всегда основанные на реальности.

Мистер Никерсон даже написал это слово на доске — прямо под рисунком, изображающим бесконечно делящийся отрезок пути от А до Б.

«Час от часу не легче», — подумал Эммет. Древние пронесли через века не только учение Зенона, но и специальное слово для обозначения дисциплины, которая учит бессмыслице так, будто это нечто осмысленное».

Так, во всяком случае, думал Эммет тогда, в кабинете мистера Никерсона. А сейчас, петляя по улочкам Гастингса-на-Гудзоне, по обеим сторонам обсаженным деревьями, он думал, что, возможно, Зенон не был таким уж сумасшедшим.

* * *

Когда Эммет пришел в себя этим утром, ему казалось, что он плывет — словно его в теплый солнечный день уносит течением широкой реки. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит под одеялом в незнакомой кровати. На прикроватном столике стояла лампа с красным абажуром, и свет от нее окрашивал комнату в розовый. Но ни свет, ни кровать не были достаточно мягкими, чтобы приглушить его головную боль.

Эммет со стоном попытался подняться, но услышал торопливые шаги босых ног и почувствовал осторожное, но настойчивое прикосновение ладони к груди.

— Тише. Не вставай пока.

Хотя теперь девушка была в простой белой блузе и с забранными волосами, Эммет узнал в ней ту, что лежала прошлой ночью в пеньюаре на том же месте, где сейчас лежит он.

Повернувшись к коридору, Мила крикнула: «Он проснулся», — и через секунду в дверях появилась Ма Белль в необъятном домашнем платье в цветочек.

— В самом деле.

Эммет снова попытался сесть — на этот раз с бо2льшим успехом. Но стоило ему приподняться, как покрывало сползло с груди, и он понял, что голый.

— Моя одежда, — сказал он.

— Думаешь, я позволила бы положить тебя на одну из моих кроватей в этих грязных шмотках? — сказала Ма Белль.

— Где они?..

— Ждут тебя вон там на комоде. А теперь давай-ка вылезай из постели и приходи есть.

Ма Белль повернулась к Миле.

— Пойдем, дорогая. Твое дежурство кончилось.

Когда дверь за ними закрылась, Эммет откинул покрывало и осторожно поднялся, чувствуя, что на ногах держится нетвердо. Подошел к комоду и удивился тому, что вещи его выстираны и аккуратно сложены в стопку, поверх — свернутый улиткой ремень. Застегивая рубашку, Эммет поближе рассмотрел картину, которую заметил прошлым вечером. Оказалось, мачта накренилась не потому, что корабль идет против сильного ветра, а потому что он натолкнулся на камни: одни матросы висят на такелаже, другие дерутся за место в шлюпке, а на волнах качается человек — его вот-вот разобьет о камни или унесет в море.

Как без конца говорит Дачес — в точку.

Выйдя из спальни, Эммет сразу повернул налево, намеренно не глядя на длинный до головокружения ряд дверей. В зале Ма Белль сидела на кресле с высокой спинкой, Мила стояла рядом. На кофейном столике — тарелка с бисквитом и кофейник.

Плюхнувшись на диван, Эммет потер глаза.

Ма Белль указала на розовую грелку на тарелке рядом с кофейником.

— Там лед, если любишь такое.

— Нет, спасибо.

Ма Белль кивнула.

— Тоже никогда не понимала, в чем прелесть. После веселой ночки мне на лед даже смотреть не хочется.

«Веселая ночка, да», — подумал Эммет, покачав головой.

— Что случилось?

— Они приготовили для тебя особенный коктейль, — ответила Мила с озорной улыбкой.

Ма Белль скривилась.

— Никакого коктейля не было, Мила. И никакого «они» тоже. Просто Дачес как всегда намудрил.

— Дачес? — переспросил Эммет.

Ма Белль показала на Милу.