Шоссе энтузиастов

Не раз мне говорили:

«Вьюнош, вьюнош...

Вздыхаешь: «Трудно...»

Будет и трудней.

Положим, ты победу завоюешь,

а что ты дальше

будешь делать с ней?»

Я улыбался: «Тоже мне забота..»

Но вглядывался, пристален и крут,

в людей,

уже добившихся чего-то:

«Идут ли дальше?

Верно ли живут?»

Вот этот начал громко и с душою,

но в юности считал наверняка,

что впереди —

серьезное,

большое.

а то, что сделал, —

это так,

пока...

Но это «так, пока...»

вдруг оказалось

Еершщгою непрошенной в судьбе.

И где задор?

Осталась только зависть

к своим свершеньям.

к бывшему себе.

Другой к большому был, казалось, призван,

за малый срок немалое успев,

и, как ни признан, —

все же был он признан,

и путь вперед

открыл ему успех.

А он, осанясь. что заправский ментор,

с трибун вещает:

«Ваши споры - чушь!

Да и к чему все это?

Есть мой метод!

Любой другой —

советской власти чужд».

Об этом думал я в сибирском доме,

под шубой на скрипучем топчане,

когда о знаменитом агрономе,

о Мальцеве рассказывали мне.

Вокруг него, бывало, только «охи»:

«Затеи брось.

Как люди все, паши...

Ты слушай старших. —

С богом шутки плохи...»

«Ну, -

с богом-то как раз и хороши...»

К нему немало охателей бегало:

Что -

все колдуешь?

Помни -

бог не слеп.

Смотри, Тсреха,

как греха бы не было...»

А он:

«Пусть будет грех —

лишь был бы хлеб!»

«Ну, раз, - случайность!

Зря ты ходишь гордо!» —

был голос предсказателей зловещ.

Но хлеб всходил все пуще

год от году,

а хлеб -

он убедительная вещь.

И Мальцев снова сеял,..

Ну и норов!

Он дело делал.

Был в нем убежден.

И на весы

колеблющихся споров

вагоны хлеба

молча ставил он.

И вот уже о том, как жил,

как маялся,

чего достиг,

стране известно всей.

Во всех газетах

пишут:

«Метод Мальцева»,

и крупно-то, —

куда еще крупней!..

Но как он просто обо всем рассказывал,

негордый сын одной большой семьи,

и разве он кому-нибудь

навязывал

свои решенья,

доводы свои?!

Кидался разве

грозными словами,

беспрекословно слушаться веля?!

«Я так сумел,

а вы смотрите сами...

Она ведь очень разная —

земля...»

Не мог уснуть я.

В щели дома дуло.

Ворочался я вновь на топчане.

И все, что слышал,

все, о чем я думал,

да,

все, казалось,

говорило мне:

Живи лишь так!

Усталости не ведай!

И добивайся —

хоть десятки лет.

Но сделай всо,

чтобы твоя победа,

не стала

на пути других побед.

И если пашешь, —

гак паши,

а если пишешь,

так пиши!

1954

Все силы даже прилагая,

признанья долго я прожду.

Я жизни дружбу предлагаю,

но предлагаю и вражду.

Не по мещански сокрушаясь,

а у грядущего в долгу

со многим я не соглашаюсь

и согласиться не могу.

Пускай не раз придется круто,

и скажут:

«Лучше б помолчал...»

Хочу я ссориться по крупной

и но хочу

по мелочам.

От силы собственной хмелею.

Смеюсь над спесью дутых слав.

И, чтобы стать еще сильнее,

я не скрываю, чем я слаб,

И для карьер неприменимой

дорогой,

обданной бедой,

***

иду,

прямой,

непримиримый,

что означает — молодой.

1955

ДВЕ ЛЮБИМЫХ

Стала революция фамильной,

воплотилась в песни и литье.

Пишут книги,

ставят кинофильмы,

лекции читают про нес.

Но ее большие годовщины

не одни итоги 'звучных дат.

Вижу на лице ос морщины

от измен, раздумий и утрат.

Вижу псе,

но я не просто каюсь -

очищаюсь и готовлюсь в бой.

На колени

тихо

опускаюсь

перед нею

и перед гобой,

В сожаленьях умных и обидных,

за сомненья многие виня,

вы стоите,

две моих любимых.

смотрите тревожно на меня.

Признаюсь вам с горькой улыбкой.

сколько понабилось в дни мои

самой всякой дружбы невеликой,

самой всякой маленькой любви.

Вы меня,

любимые,

простите.

Не ругайте с нынешнего дня.

Вы меня в дорогу проводите.

Вы любите все-таки меня.

Ухожу я не с одной виною, —

с мужеством и правдою в груди,

честный перед том, что за спиною,

сильный перед тем, что впереди.

1955

* * *

Тревожьтесь обо мне

пристрастно и глубоко.

Не стойте в стороне,

когда мне одиноко.

В усердии пустом

на мелком не ловите.

За все мое потом

мое сейчас любите.

Когда я в чем спешу,

прошу вас -

не серчайте,

а если вам пишу,

на письма отвечайте.

Твердите, что пора,

всегдашним братским взглядов.

Желайте мне добра

и рядом и не рядом.

Надейтесь высоко

и сердцем и глазами...

Спасибо вам за то,

что будете друзьями.

1956

***

Я шатаюсь в толкучке столичной

над веселой апрельской водой,

возмутительно нелогичный,

непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,

увлеченно кому-то лгу,

и бегу я сам за собою

и догнать себя не могу.

Удивляюсь

баржам бокастым,

самолетам,

стихам своим...

Наделили меня богатством.

Не сказали, что делать с ним.

1955

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре

своего двухколесного друга,

Мать кричит из постели:

«На лестнице хоть не трезвонь!),

Я свожу его вниз.

По ступеням

он скачет

упруго.

Стукнуть шину ладонью —

и сразу подскочит ладонь!

Я небрежно сажусь —

вы посадки такой не видали!

Из ворот выезжаю

навстречу воскресному дню.

Я качу по асфальту.

Л весело жму на подали.

Я бесстрашно гоню,

и звоню.

и звоню

и звоню...

За Москвой петуха я пугаю,

кривого и куцего.

Белобрысому парню

я ниппель даю запасной.

Пью коричневый квас

в пропылившемся городе Кунцево,

привалившись спиною

к нагретой цистерне квасной.

Продавщица сдаст

мокрой мелочью сдачу.

Свое имя скрывает:

«Какие вы хитрые все,,,»

Улыбаясь; «Пока!»

Я к товарищу еду на дачу.

И опять я спешу,

и опять я шуршу по шоссе,

Он сидит, мой товарищ,

и мрачно строгает дубину

на траве,

зеленеющей у гаража,