Шоссе энтузиастов

Говорит мне:

«Мячи вот украли...

Обидно.,,»

и корит домработницу:

«Тоже мне страж... -

Хороша!»

Часто вижу вокруг

я усмешки и взгляды косые:

«Растолстел-то он как,

а какие завел башмаки!»

Помолчите-ка лучше.

Ход ит е,

худые,

босые, — ничего вы нс сможете, — руки у вас коротки.

Он-то мог...

Я гляжу на широкие, сильные плечи.

Он о чем-то нее думает,

даже в беседе со мной.

Очень трудно ему.

На войне было легче-.

Жить идет.

Юность кончилась вместе с войной.

Говорит он:

«Там душ.

Вот, держи —

утирайся».

Мы по рощице бродим,

ругаем стихи и кино,

А потом за столом,

на прохладной и тихой террасе,

рядом с ним и женою

тяну я сухое вино.

Вскоре я говорю;

«До свидания, Галя и Миша...»

Из ворот он выходит.

Жена прислонилась к плечу.

Почему-то я верю;

он сможет,

напишет...

Ну, а если не сможет, -

и знать я о том не хочу.

Я качу!

Не могу я с веселостью прущей расстаться.

Грузовые в пути

догоняю я махом одним.

Я за ними лечу

в разреженном пространстве,

На подъемах крутых

прицепляюсь я к ним.

Знаю сам, что опасно!

Люблю я рискованность!

Говорят мне,

гудя напряженно,

они;

«На подъеме поможем,

дадим тебе скорость,

пу, а дальше ужо,

как сумеешь, гони.»

Я гоню что есть мочи!

Я шутками лихо кидаюсь.

Только вы не глядите,

как шало я мчусь, —

эго так, для фасону,

я знаю, что плохо катаюсь.

Но когда-нибудь

я хорошо научусь.

Я слезаю в пути

у сторожки заброшенной, ветхой.

Я ломаю сирень в полумраке лесном,

и к рулю привязав се ивовой веткой,

я лечу

и букет раздвигаю лицом.

Возвращаюсь в Москву.

Не устал еще вовсе.

Зажигаю настольную,

верхнюю лампу гашу.

Ставлю в воду сирень.

Завожу я будильник на восемь,

и сажусь я за стол,

и вот эти стихи

я пишу...

1955

***

О институт,

спасибо, друг, тебе

за эту встречу

в этом сентябре.

Хожу по коридору твоему

и не скажу

ни слова никому.

Девчата наши

подошли к окну.

Глядят

на первокурсницу одну.

«Воображает,

Сморщила лицо!»

«И, — девочки, —

безвкусное кольцо!

«Бедняжка, —

некрасивая она.»

«Нот, ничего,

но слишком уж полна

Я улыбаюсь,

прислонясь к стене.

Им нс понять,

как ты красива мне.

Ко мне подходит девушка одна —

вот кто и вправду слишком у:к полна.

И под руку она меня борет,

и мне большое яблоко дает,

и говорит, что исхудал совсем...

А я молчу

и яблока не ем.

Я представляю,

как я подойду

здесь, в коридоре,

или там, в саду,

и яблоко мое

тебе отдам.

Скажу:

«Вот яблоко...

Возьмите...

Это вам...

Но я куда-то

по делам иду

и яблоко

в портфель к себе кладу.

Пропеллер вентилятора гудит.

В глубоком кресле

человек сидит

и говорит, что он сегодня сдал,

что этот зной ..

что дьявольски устал,

и что не ел с утра,

часов с восьми.,.

« — Вот яблоко, -

вздыхаю я -

Возьми...

А ночью я не сплю.

Я так лежу.

Закрыв глаза,

я, не дыша, гляжу.

Молчу,

большое что-то затая,

и тихо-тихо

улыбаюсь я...

1955

***

Проснуться было,

как присниться,

присниться самому себе

вот а этой самой же станице,

вот в этой самой же избе.

Припомнить —

время за грибами! —

тебя поднять,

растеребя,

твои глаза

открыть губами,

как вновь открыть

себе

тебя!

Мы жили месяц в той станице

среди садов и свиста птиц,

тропинок,

вьющихся в пшенице,

тугого скрипа половиц.

Для объяснений

слов подсобных

но надо в помощь было нам,

когда делили мы

подсолнух,

его

ломая

пополам.

И сложных нс было вопросов,

когда в предчувствии зари

Кубань вбегали,

где у плесов

щекочут ноги

пескари...

Нет, я не видел в том вначале

необъяснимой новизны,

что ты не где-нибудь ночами -

со мною рядом смотришь сны.

Уже считал законной данью,

твоей и собственной судьбой,

что утро каждое —

свиданье

ненарушимое

с тобой.

И чрезвычайно было лестно

себя порой заверить в том,

что все решительно известно

мне о характере твоем.

Но было, право,

дела мало

тебе до выкладок ума.

Ты вновь меня опровергала

вся —

непредвиденность сама!

Не ежедневным повтореньем

уже известного вполне —

ты приходила

удивленьем

и обновлением

ко мне.

Но пусть

в гудении полета

мы ссор еще не знали там,

уже вокруг ходило что-то,

уже примеривалось к нам...

1953 — 1955

***

Не разглядывать

в лупу

эту мелочь

и ту,

как по летнему лугу,

я по жизни иду.

Настежь ворот рубашки,

и в тревожных руках

все недоли —

ромашки

о семи лепестках.

Ветер сушит мне губы.

Я к ромашкам жесток.

Замирающе:

«Любит...»

говорит лепесток.

Люди,

слышите, люди —

я счастливый какой!

100

Но спокойно:

«Но любит...»

возражает

другой...

1954

***

К добру ты или к худу -

решает время пусть,

но лишь с тобой побуду,

я хуже становлюсь.

Ты мне звонишь нередко,

но всякий раз в ответ,

как я просил,

соседка

твердит, что дома нет.

А ты меня тревожишь

письмом любого дня.

Ты пишешь,

что не можешь

ни часу без меня,

что я какой-то странный,

что нету больше сил,

что Витька Силин пьяный

твоей руки просил...

Я полон весь

то болью,

то счастьем,

то борьбой...

Что делать мне с тобою?

Что делать мне с собой?

Смотреть стараюсь трезво

на все твои мечты..

И как придумать средство,

чтоб разлюбила ты?

В костюме новом синем,

что по заказу сшит,

наверно, Витька Силин

сейчас к тебе спешит.

Он ревностен и стоек.

В душе —

любовный пыл.

Он аспирант-историк

и что-то там открыл.

Среди весенних лужиц

идет он через дождь,

а ты его не любишь,

а ты его не ждешь,

а ты у «Эрмитажа»

стоишь,

ко мне звоня,

и знаешь ~

снова скажут

что дома нет меня.

1954

***

Что тебе трудна быть молодой —

лодку раскачивать,

брызгать водой?

Что ты молчишь?

Не молчи.

Не грусти.