Шестнадцать деревьев Соммы

Меня словно пробил дошедший издалека электрический сигнал. Не обманывает ли меня память? Я ощутил близость и тепло, этот синий цвет передал мне ощущение движений, но я не был уверен до конца. Приблизил нос к ткани, втянул воздух. Задержал дыхание.

Это мамино летнее платье? Фасон какой-то незнакомый…

Но, может быть, это не так странно.

Мамы-то в нем нет.

* * *

Окружающее перестало существовать для меня. На звуки, которые прежде заставили бы меня насторожиться, я теперь не обращал никакого внимания. Погоды не существовало. Уставившись в воздух, я сидел на плоском камне, с которого открывался прекрасный вид, и ничего не видел. Начал накрапывать дождь. Я промок, а потом обсох, не сходя с места.

Мне хотелось прочь отсюда. Море больше не защищало меня от окружающего мира. Напротив, оно держало меня пленником на Хаф-Груни. Эйнар превратился в привидение, бредущее впереди меня в неизвестном направлении.

Гроб. Изящной восьмигранной формы. Прекраснее и печальнее всего, что я когда-либо видел.

Должно быть, Эйнар изготовил его для бабушки, для Изабель Дэро. В надежде, что ее останки когда-нибудь будут найдены. Деревья означают линию фронта и лес в Отюе, а лилии, вероятно, – фату невесты.

Я снова взглянул на дробовик. Я видел, что приклад, покрытый пыльным воском, сделан из грецкого ореха. Сорта древесины, использованного во всех дарах Эйнара.

Близился вечер. Я пошел в столярную мастерскую и сел, положив платье себе на колени. Во мне слабо колыхнулось какое-то воспоминание, но оно так и не пробилось на поверхность. Словно я стою перед запертой дверью, из-за нее пытается прорваться моя память, и мы с памятью оба пытаемся найти ключи от двери.

Я закрыл глаза и приподнял платье повыше. Провел кончиками пальцев по ткани, по швам. Их текстура была мне знакома.

Мне представилась мама. Я сам достаю ей только до колен и прячусь за ее ногами, обхватив их сзади ручонками. Я ощутил запах загорелой кожи – на нее ярко светило солнце, отбрасывая на меня голубоватый отблеск. Я видел высокие деревья, слышал непривычно звучавшие голоса, и одним из этих голосов был мой собственный. Лето, и я говорю маме что-то по-французски.

И я вскрыл первое письмо.

9

«Это беспокойный ребенок, энергичный, как щенок, просыпается засветло. И тогда единственное, чего он хочет, – это играть в прятки среди яблонь. И как бы ни устала, я играю с ним, потому что всякий раз, как мы снова находим друг друга, это служит напоминанием о том, что жизнь имеет смысл. Я разговариваю с ним по-французски, Вальтер – по-норвежски. Так интересно, какое первое слово он скажет. Мы поспорили на две кроны».

Мама с Эйнаром переписывались по-французски. Почерк у нее был неровный, с длинными хвостиками.

«Я мечтала стать стеклодувом, – писала она. – Школьные предметы давались мне не очень хорошо, но работать руками получалось, и я уже присматривала себе место подмастерья».

Вот бы она и взаправду стала стеклодувом, подумал я. После нее осталось бы что-то долговечное, завещанное, как чувство формы, как от Эйнара.

И вдруг по спине у меня побежали мурашки. Я ощутил прилив любви, но с колющими краями. Мама отзывалась обо мне как о «la lumière forte et belle» – о прекрасном и ярком свете в ее жизни. О том, что «спасло ее от затмения».

Затмения? Я вложил письмо в конверт, рассортировал конверты по датам и открыл самое первое. В нем она упоминала, в несколько смущенных выражениях, первую встречу с Эйнаром в Норвегии. Видимо, мама оскорбила его, назвала каким-то обидным словом: она писала об этом как о «недоразумении» и просила у него прощения за это.