Шестнадцать деревьев Соммы

«Пойми, я ведь явилась на хутор с мыслью о мести. Теперь странно об этом подумать. Вместо этого я нашла домашний очаг. Предателя там не оказалось. Только его брат, а он сказал, что ты умер. Я прощаю ему эту ложь, он думал таким образом поддержать меня. Вскоре я поняла, что война и по нему прокатилась тяжело. Странно было рассказывать мою историю человеку, носившему немецкую форму. Поведать ему обо всем, что моей приемной матери пришлось испытать в Равенсбрюке. Рассказать, как моя родная мать погибла из-за его брата.

Сверре рассказывает, что ты был мечтателем, не понимавшим, что врываешься в чужую жизнь, нарушая ее ход, или подвергаешь людей опасности. Альма была и осталась неприветливой. Замкнутой, по не понятным мне причинам. Она довольствуется практической стороной жизни. Сам же Сверре сказал, что во мне он видит свет, который когда-то погас для него. Но тут появился ты и нарушил все наши планы…»

Тут письмо обрывалось. Мать даже не подписала его. Должно быть, Эйнар тут же послал ей ответ, потому что всего через двенадцать дней на Саксюмской почте проштемпелевали новое письмо с Шетландских островов.

С этого момента ее тон стал более спокойным, более откровенным, и она стала рассказывать о своей юности. Я задумался о том, что же такое написал Эйнар, чтобы успокоить ее, и вдруг меня осенило, что, возможно, его письма все еще хранятся где-то в Хирифьелле.

«Мне бы хотелось навестить тебя, – писала она. – Но тогда уж поскорее. Ведь пятый месяц пошел. Потом путешествовать будет трудно».

В январе 1968 была отправлена открытка из больницы Лиллехаммера: «Здоровый и красивый мальчик! Назовем его Эдвардом в честь дедушки, но считай, что буква “Э” в честь тебя».

Мамины слова приносили и боль, и утешение. Я перечитал письма по несколько раз, запоминая, какие она использовала выражения, какой смысл вкладывала в то, чего не говорила. Она описала все, что Франсина Морель рассказывала о женском лагере. Так мне удалось свести воедино истории жизни мамы и бабушки и в конечном итоге выяснить правду о том, зачем мои родители отправились со мной во Францию осенью 1971 года.

В 1944-м мою бабушку, Изабель Дэро, видевшую, как повесили ее родных, загнали в товарный вагон и отправили в Равенсбрюк. Полин, ее пятнадцатилетняя сестра, умерла в дороге. Изабель крепко обнимала худенькое тельце, пока оно не начало коченеть. Охранники заставили ее оставить сестру в груде тел других погибших.

В бараке Изабель познакомилась с Франсиной Морель, прибывшей туда месяцем раньше, и они потихоньку выработали свои способы выживать на этой территории нечеловеческих страданий и садизма. Бабушка, видимо, была сильным человеком, но ее подкосило зрелище того, до какой жестокости может дойти человек. Большинство родившихся в концлагере детей и сами умирали через несколько часов. Некоторых забивали охранники, другие гибли в газовых камерах. Практиковались и аборты. Если же охранникам удавалось услышать детский плач, у них на руках оказывался кандидат для медицинских экспериментов.

Поскольку бабушка участвовала в движении Сопротивления, она подпадала под гитлеровскую директиву «Ночь и туман». Таких ждали исчезновение и смерть. Ей отказывали в получении гуманитарной помощи, ее поставили на тяжелую работу в прачечную. Кормили тухлой коричневатой жижей под названием «суп», и она быстро теряла вес.

Поняв, что беременна, Изабель была потрясена. Она страшилась не родов, но того, в каком мире появится и умрет этот ребенок.

Детям постарше, схваченным вместе с матерями, было теперь по пять-шесть лет. Они уже понимали, что происходит, и приспосабливались к этой жизни в игре. Только играли не в «казаки-разбойники», а в эсэсовцев и заключенных. Отправляли друг друга на каторжные работы и, если задания выполнялись неправильно, не останавливались перед тем, чтобы ударить другого ребенка. А потом стали строить кабинки из картонных коробок, играя в газовые камеры.