Шепот питона

Слово «инстинкт» я выучил от людей. Они обозначают им то, что делают другие животные, словно сознанием обладают лишь сами люди, а другие животные руководствуются инстинктами. И тем не менее мои поступки в отношении нее были осознанными, зато ею управляли инстинкты.

Лив

Олесунн

Суббота, 15 февраля 2005 года

Я уткнулась в мягкий живот Аниты, ставший после родов почти плоским. Она хихикнула и заерзала. Под лифчиком, который она не хотела снимать, набухли груди. Анита говорила, что они болят и наливаются. Когда я дотронулась до них, она отстранилась, встала и накинула халат. Подойдя к кроватке, взглянула на Аврору — та негромко всхлипнула.

Девочка плакала всю ночь. Ее крик до сих пор отдавался у меня в ушах. А вот Анита, похоже, привыкла. По крайней мере, она терпеливо сносила его — спокойно расхаживая, утешала и укачивала малышку. Наверное, матери такой и полагается быть, всецело поглощенной собственным ребенком. Сама я взяла черную пуделиху и пошла гулять с ней вокруг дома, благодарная за возможность побыть в тишине. Я бродила по снегу, и мне казалось, что пуделиха вынюхивает своих щенков, хотя, скорее всего, она уже давным-давно их забыла. С того дня, как я прошлым летом принесла Неро щенка, никакой живности он больше не видел. Тот мой поступок непростителен. И Анита никогда об этом не узнает.

Она расхаживала по комнате с полусонным младенцем. Головка девочки была покрыта темными волосиками. Малышка успокоилась, а вот ночью даже покраснела от крика и смахивала на маленькое орущее чудовище. Я вдруг поняла, что каким бы желанным ни был ребенок, ты вовсе не обязательно будешь его любить.

— Ты чувствуешь разницу? — спросила я.

Анита удивленно улыбнулась.

— В чем?

— В тебе самой. Ты изменилась после того, как стала матерью?

Она перевернула Аврору на живот и положила ее на матрас.

— Не знаю. Я об этом не думала, но вообще, наверное, изменилась. Не сразу после родов, а постепенно.

— И что именно поменялось?

— Теперь важна не я. Раньше на первом месте была я, и никто больше. А теперь главная — Аврора.

Девочка дергала руками и ногами, словно силилась понять, как же ей сдвинуться с места.

— Наверное, это приятно, — сказала я.

— Да, не скажу, что мне опять хочется все время думать про Аниту. — Она рассмеялась. — Я вроде как стала мудрее.

Я подумала о собственной матери — или о той, кто утверждал, будто она моя мать. Что же с ней-то не так? Как ей удалось избежать подобных изменений?

— Надо только решить, что делать с Бирком, — Анита помрачнела, — если у меня сил хватит.

— То есть ваш уговор с ним больше не действует?

Она пожала плечами.

— Раньше действовал. То есть это мне так казалось. А сейчас до меня дошло, как это называется. Проституция. И саморазрушение.

Я оглядела величественную спальню, обшитую лакированными панелями из темного дерева, с окнами в скошенной крыше. Анита говорила, что дерево старое и ухаживать за ним сложно, однако смотрится оно красиво. Такое обычно говорят взрослые. Дом перешел к Бирку по наследству; он принадлежал к третьему поколению тех, кто живет в этом доме, а его мать, страдающая синдромом Альцгеймера, давно переселилась в дом престарелых. Значит, это бордель? А я — очередной клиент, еще один действующий уговор?

— Ты тоже не все знаешь, — она скривилась, — но мне надо хоть кому-нибудь рассказать, иначе я просто не…

Аврора приподняла головку и хрюкнула. Анита машинально наклонилась и положила малышку чуть иначе, хотя той, похоже, и так было неплохо.

— Обещай, что не станешь меня обвинять?

— Да с чего мне тебя обвинять?

Убрав руки за спину, она расстегнула лифчик и, сняв его, положила на подушку. Груди у нее и впрямь набухли от молока, большие соски и тонкие вены особенно выделялись на бледной коже. Сильнее всего пострадала левая грудь — ее почти целиком покрывал зеленоватый синяк.

— Остальные уже сошли, — пояснила Анита, — но тут он постарался. Ты бы это в самом начале видела…

Я вытянула руку и дотронулась до синяка. От сердцебиения ее грудь подрагивала.

— Он ужасно ревнует, — сказала Анита, — и жутко меня обвиняет. Утверждает, будто Аврора, вполне вероятно, не его дочь, хотя достаточно на нее посмотреть, и все сразу становится ясно. Он меня и к картинам ревнует. Говорит, мне надо завязывать с искусством, и тогда я, мало того, что стану счастливее, так еще и буду лучшей матерью Авроре. Я, мол, витаю в облаках и недостаточно хорошо забочусь о ней. Он много раз угрожал сжечь все мои краски и кисти. Не понимает, что картины — это часть меня. В картинах меня больше, чем в этом теле. Мольберт — мое сердце, краски — легкие, я не преувеличиваю.

— Тогда уходи от него.

— Да. Надо его бросить.

Анита сглотнула и опустила голову, тряхнув светлыми волосами.