Шеломянь

Владимир подошел к низкой темной двери в кузницу и открыл ее. Любава проводила княжича взглядом, дождалась, пока следом прошел отец, и тихо вздохнула, когда дверная щеколда с лязгом отсекла ее от таинств магической церемонии.

Кузница никак не изменилась с первого визита княжича. Те же молоты, те же наковальни, та же въевшаяся в деревянные стены сажа. Тот же медвежий череп, предохранявший во время колдовства от происков сил зла и визитов чудовищ из мира мертвых, только висящий теперь на стене.

И те же заклинания для призыва домового.

Храпуня появился сразу, но ни княжич, ни кузнец так и не заметили, откуда он вылез. Домовой хранил тайну своих путей и секретных ходов.

— Вот как получилось, — притворно удивился Храпуня. — Никак снова понадобился?! А почто? Соскучились, али дело какое есть?

— Здрав будь, Хозяин, — поклонился кузнец. — Не прогневайся, что обеспокоили…

— Не прогневаюсь, — благодушно ответил Храпуня. — Болеть не хочу, а вся хворь — от зла внешнего или нутряного, потому и не прогневаюсь. Говори, с чем пришел.

— О встрече с тобой попросил мой гость. Помнишь ли его, Хозяин?

— А то! Здорово, болезный! Как, на пользу ли пошло лечение?!

— Твоими молитвами, — ответил княжич Владимир. — Все благополучно.

— Я не молюсь, — поправил домовой. — Мне — это да, молятся, хоть и реже, чем встарь. Да и ладно, кормят изрядно, и то хорошо. Но разговор не об этом; говори, с чем пришел, просил же!

— Мне нужен ответ на один вопрос, — сказал княжич, пристально глядя на маленького мужичка, усевшегося, по-восточному поджав ноги под себя, на щербатую наковальню. — И никто, кроме тебя, не знает правды.

— Я умный, — скромно согласился Храпуня.

— У меня ощущение, — медленно и тщательно выговаривая слова, произнес Владимир, — что вокруг города стягивается зло. Я понимаю, что присутствие нежити неизбежно, но не столько же! Ты домовой, порождение иного мира, тебе должно быть понятно, что происходит… И происходит ли? Иногда мне кажется, что проклятие, наложенное на меня, продолжает действовать, и я просто схожу с ума…

— Здоров ты, касатик, — ответил за Храпуню другой голос, тонкий и несколько плаксивый. — Пованиваешь только, уж прости за прямоту, да что другого ждать от самца.

— Молчи, женщина, — рассердился домовой. — Тут люди говорят! Но знаешь, гость нежданный, кикимора-то права. Ты здоров. И даже больше. Когда снимали порчу, то нельзя было просто убрать гнездившееся в тебе зло. Душа должна быть цельной, а у тебя там… ну, скажем, дырка получилась… Вот кикиморушка и заткнула ее, чем смогла.

— Что значит — чем смогла? Лучшее выбирала! Ведь такую дрянь могла насовать, что стервятник с голодухи жрать не станет! Чем могла… Неблагодарные вы, мужики. Неблагодарные и дурные!

— Вот баба, — в голосе домового слышались восхищение и нежность. — Как скажет, так заслушаешься!

Кузнец Кий на всякий случай поддакнул, а княжич Владимир спросил:

— Что же у меня теперь в душе вместо этой… дырки?..

— То, что ты хотел больше всего, — вкрадчиво ответила кикимора, — способность к колдовству, сладкий ты наш. Хотя, по мне, так лучше бы ты не заклинания изучал, а мылся почаще.

— Женщина!

Хотя Храпуня и старался говорить осуждающе, но все равно на его сморщенной мордочке писалось откровенное преклонение перед своей подругой.

— И зло над городом — это не морок?

— Да нет.

— Что же тогда?

— Веришь — не знаю!

И за разухабистым выкликом домового Владимир услышал такое недоумение, что поверил. И испугался.

Испугался, потому что оправдывались его ночные страхи, потому что лучше безумие, чем потусторонняя угроза, ожидание которой способно проложить широкую дорогу к полному сумасшествию. Испугался потому, что даже домовой, порождение нечеловеческого мира, не понимал происходящего. Испугался потому, что домовой тоже боялся, хотя и пытался скрыть это.

— Как мне найти того, кто знает? — спросил Владимир, чувствуя высасывающую душу тоску. Все равно он ничего не узнает более, и этот ранний визит к кузнецу — ошибка и глупость. И захотелось княжичу, чтобы это утро началось иначе, чтобы не было жалостливой улыбки Любавы и неизбежной ухмылки Кия при расставании.

Отец Владимира, Ярослав Осмомысл, был гордец, и гонор свой передал сыну. Княжич не желал быть посмешищем.

Не желал, но стал.

— Нечего искать, красавчик, — снова влезла в разговор кикимора. — Чего искать, когда все рядом!

— Не понял, — признался княжич. — Что — рядом? Человек, который мне поможет?..

— Человек, который во всем разберется и, возможно, поможет, — весомо и важно произнес Храпуня.

— И кто же это? Может, кузнец? — И Владимир с недоверием и надеждой повернулся к Кию.

— Нет, красавчик, не кузнец… Ты сам!

— Смеешься, нечисть?

Копившаяся в душе Владимира обида прорвалась наружу, словно рвота изо рта пьяного. Грубое слово обдало кикимору, и ее носик сморщился, будто почувствовал зловоние.

— Я не сказала ничего, что могло подтолкнуть тебя к грубости, княжич. — Голос кикиморы зазвучал иначе, стал тихим и мелодичным, совершенно не похожим на ее привычный спешащий говорок. — И не я обратилась за помощью…