Шейх и звездочет

Опомнился у колхозного рынка. Хлебнул бочкового пива, успокоился малость, закурил. Можно было подумать, напасти лихо грянувшего дня позади, как вдруг выросли, точно из-под земли, они — Марийка с сыном, рослым, крепким малым в сдвинутом на затылок кроличьем малахае. Двух мнений быть не могло: точь-в-точь, волос в волос, и глаза так же вразбег... Гайнану на мгновение показалось, что он столкнулся с самим собой, только очень юным, подростковым, далеко довоенным. «Уж не с перепугу ли мерещится? — подумал он. — И не пил вчера, не считая стакана перед сном».

Нет, не померещилось Гайнану.

Постаревшая, подурневшая Марийка схватила за рукав его пальто и радостно воскликнула:

— Ванечка, родной, здравствуй!

Как время безжалостно к людям! Неужели он, и теперь респектабельный, видный мужчина, он, Гайнан Фазлыгалямович Субаев, когда-то якшался с этой скрюченной, по виду вечной старушенцией? На ней все та же телогрейка, в которой он впервые ее встретил, с чужого плеча, с длиннющими рукавами. Нет, не та, разумеется, но в ту минуту она показалась ему все той же, даже верхняя, наиболее ходовая пуговица болтается на последней нитке неизменно по-прежнему. На голове свалявшаяся, побитая молью и временем шаль... Насколько давно все было! Так давно, что и на правду не похоже.

Гайнан попытался легким, непринужденным движением освободить свою руку, но Марийка вцепилась в рукав драпового пальто мертвой хваткой.

— Это же твой отец, сынок, — плакала она, — вот радость-то!

— Вы что, гражданка, спятили, — ожил языком Гайнан. — Какой я вам Ванечка? Я — Гайнан Фазлыгалямович Субаев, могу паспорт показать.

— Знаю, знаю, что можешь и паспорт... — продолжала взбудораженно лепетать Марийка. — Хоть на сына-то взгляни, Ванечка, — не сдавалась она. — Ведь выходила, выберегла.

От рукава незнакомого мужчины, которого хотели представить отцом, отодрал матушку ее сыночек.

— Довольно, ма, хватит, пошли домой.

Его, их сыночек. Но не мог же завскладом цирка, бывший фронтовик, а не тыловая крыса Субаев кинуться своему зачатому в самый разгар войны в глубоком тылу отпрыску на шею. Мало ли их у него по Рассии-матушке! На войне врагов не бил, зато умножал поголовье Родины. Разве это не одно и то же?

А Марийка все никак не капитулировала. Она билась в руках сына, вырывалась, а тот извинялся:

— Извините, товарищ, мама больна, она не в себе, она просто обозналась, вы не первый, кого она принимает за своего без вести пропавшего на войне мужа.

Гайнан надвинул козырек каракулевой кепки на глаза, развернулся молча на сто восемьдесят градусов и пошел прочь. Сын его не узнал. Отец вот узнал сына, хоть тоже ни разу его не видел. Но он когда-то сам был таким, а вот сын, как он, старым, не был. Поэтому и не узнал. А мог бы, будь поострее глазом.

Последнее, что услышал Гайнан от беснующейся в руках сына женщины, то, что юного двойника тоже звали Иваном. Бедная Марийка, не знала даже настоящего имени отца своего чада.

Гайнан сидел дома один на один с зубной болью, не имея желания и пистолет свой из тайника достать. Черненький, тяжеленький «вальтер» обычно успокаивал его в любой ситуации, сводил на нет любую амплитуду расходившихся нервов. Но не зубную боль.

Пистолет Гайнан заполучил еще осенью, сразу после скандального застолья, того самого, когда неурочно вернулась домой подруга Пичуги и без излишних дипломатий выставила гостя вон, а хозяин — какой он хозяин? тряпка! — к тому часу уже языком от дармовой водки не шевелил. Но слово у него, тем не менее, оказалось — олово. Через несколько дней Гайнан держал в руках заветный «вальтер».

За полгода владения пистолетом Гайнан привязался, привык к нему, как к верному и преданному другу. К тому же — что немаловажно — немому, но при случае имеющему возможность сказать так сказать, раз и навсегда...

Когда дома никого не бывало, Гайнан запирался, доставал пистолет из тайника, устроенного под сводом топки мертвого камина, разбирал, собирал ненаглядную игрушку свою, чистил, смазывал, перебирал одну за другой все восемь патрончиков обоймы, старательно отглаженных бархоточкой до зеркального блеска.