Съевшие яблоко

— Ночью в комнату не заходил — Янка там один сидел, — снова, уже почти не таясь, всхлипнула простуженным носом, — спать боялся. А этот дождался, когда приду, — девочка мяла в пальцах толстую вонючую сигарету без фильтра, кроша из нее коричневые хлопья табака, — не успела в комнату зайти, он за мной. — Тут Лиза заговорила быстро и ожесточенно, сквозь стиснутые зубы, — даже не посмотрел. Будто меня нет. И к кровати. — Бросила остатки сигареты в сугроб, замерзшими красными, едвашевелящимися пальцами полезла в карман за пачкой, — белье все в кучу и на кухню — в помойку.

Голос у нее был высокий и тонкий. И говорила она короткими, будто рублеными фразами, потому что не хотела, чтобы Никита заметил. Лиза плакала.

— Как ты не боялась одна ночью по улицам мотаться? — он спросил только, чтобы что-то сказать. А Лиза вдруг резко, как заведенная повернулась и вскинула на него горящие глаза. Злые, красные:

— Чего страшно-то? Что мне сделают — прирежут? — и, спрятав взгляд, глухо добавила, — прям все разрыдаются.

Помолчала, потом снова так же горячо, ожесточенно заскрежетала:

— Лучше бы правда сдохли, больно мы кому нужны такие, — тыльной стороной ладони вытерла простуженный нос, и так же быстро, тайком — прячась, провела по глазам. Никита видел, как пальцы у нее трясутся, и новая сигарета, зажатая в губах, тоже.

— А дяде-то ты что сказала? Он спрашивал где была?

Лиза затянулась, зло скривила губы. И с коротких белесых ресниц ее сорвались крупные одинокие капли. Сорвались и потекли по щекам, будто сами по себе, не имея к ней отношения:

— Щас! Спрашивал. Он только рад был. Спит и видит, чтобы мы сгинули, — и с какой-то очень взрослой усталостью вздохнула, — он нас терпеть не может. Добренький. Благодарностей ждет. Сам нас ненавидит — рожу кривит, а думает мы слепые, не замечаем. Даже Янка его боится — под кроватью прячется, не подходит.

Никита без особой уверенности пожал плечами:

— Думаешь, в детдоме лучше бы было? Может… — он замялся, — в другую семью возьмут?

Лиза резко открыла рот, будто хотела горячно ответить. Но смолчала. Подумала немного, глядя в сугроб, а потом снова жалко скривила губы:

— Какая хрен разница, — и сплюнула в снег. Она почти всегда так делала, и сигарету держала двумя пальцами — как нарочно — чтобы позлить окружающих. — Где мне хорошо-то было? — замолчала, думая о чем-то своем, и Никита не решался ее прервать, а потом неожиданно продолжила. — Я вообще-то на него не злюсь, он и не должен нас любить. Не он нас рожал. — Тут ее лицо исказилось неожиданным ожесточением, — это все мать! — она яростно сжала кулаки, и вскинула на Никиту горящие глаза, — зачем она нас родила? Зачем?! Зачем таким рожать?

Он растерялся, не нашелся что ответить. А Лиза опять нахохлилась, отвернулась, с угрюмой ненавистью бубня себе под нос:

— Правильно, что таких никто брать не хочет, — и с обидой, уже не чураясь резко провела тыльной стороной по глазам, глухо и злобно бросив, — кто нормальный возьмет — пожалеет.

И вдруг как-то сникла, будто запал перегорел. Только на секунду стрельнула в Никиту взглядом, а потом снова ссутулилась и спрятала в карманы руки, разом снова став маленькой и потерянной.

Затянулась в последний раз и опустила низко голову:

— Я домой пойду. Холодно.

А потом медленно, не оборачиваясь и не попрощавшись побрела по заснеженному тротуару. Со спины ее фигурка казалась сгорбленной и одинокой.

Она была такой странной, будто и не Лизой. И Никита от этой перемены потерялся. Только когда сам уже поднялся в квартиру вдруг подумал — а ведь надо было помочь. Домой надо было позвать, дать согреться. Или с ней пойти, вдруг старик снова драться полезет, а она же девочка. А Никита не сообразил…

И подумав так, с досадой на самого себя парень бросил на пол школьный рюкзак, хотел уже захлопнуть створку за спиной.

Но та вдруг сама собой снова с грохотом распахнулась.

— Ты, что это теперь дверь у матери перед носом закрываешь?!

И мать ураганом ворвалась в квартиру.

Шапка у женщины сбилась набок. Она тяжело дышала. В глазах стояли слезы.

Никита от неожиданности замер истуканом посреди коридора.

— Ты теперь родную мать из квартиры выкинешь?! — а мать, забыв раздеться, замахала руками, потрясая здоровой, похожей на баул сумкой, — только отвернулась на минуту, а он ради какой-то пробляди подзаборной…

— Мам, ты чего? — только и смог выдавить Никита.

— Бесстыжий, неблагодарный! Я ради него… — она заломила руки, переходя на вой. — Я все думаю, что случилось, будто подменили — голову ломаю. А вон оно что! — наконец, положила сумку — да так шарахнула ей об обувницу, что раздался грохот.

Никита даже если бы нашелся, что сказать — не смог бы вставить ни слова.

— Думал, я ничего не увижу, да? Ничего не пойму?! — и вскинув кулак, шагнула к сыну. Вряд ли замечая, что уже давно стала тому по плечо, — что ты от матери эту поблядушку прячешь? — брезгливо изогнула губы, — совестно? Давай рассказывай! — она плевалась в запале, брызгая в парня слюной. — Рассказывай, где ты эту шлюху откопал?!

— Какую? — Никита глядел на мать широко раскрытыми глазами.