Съевшие яблоко

— Елена Станиславовна, послушайте меня. Я человек пожилой и всю жизнь проработала с детьми. — Она сделала успокаивающий жест, не позволив перебить, — ведите себя аккуратнее. Не допускайте прямых запретов. — И хотя взгляд родительницы оставался непонимающим и даже возмущенным, преподавательница не смущаясь продолжала, — чем больше вы будете запрещать — тем больше ему захочется сделать наперекор. Это же подростки.

— Молчать? Смотреть как ребенок мой скатывается? — от негодования и волнения у нее начали трястись руки и губы, голос возвысился и стал неприятно визгливым.

— Искать компромисс. Никита сейчас в таком возрасте, в котором все воспринимается очень остро. Елена Станиславовна, если вы в будущем хотите со взрослым сыном сохранить близкие отношения, сейчас нужно перетерпеть, сделать так, чтобы он почувствовал в вас друга, а не контролера. — И неодобрительно покачала головой, — вы же не цербер.

— Не цербер, не цербер. А делать-то мне что?!

Елена Станиславовна была разочарована до глубины души. Нет, классная не понимала ее. Безразлично, буднично говорила будто о совсем незначительных, естественных вещах. В то время как она — мать, буквально волосы на себе рвала.

И только воспитание не позволило Елене Станиславовне высказать той в лицо все, что она подумала. Впрочем, и слушать дальше родительница тоже не стала. Она давно уже не маленькая девочка, чтобы ее вот так вот поучали и воспитывали. А потому и разговор прервала быстро и, пожалуй, даже грубовато. И чай не допила, и не дослушала. Попрощалась скомкано и вышла, несясь по коридору, кипя от возмущения. Да так быстро, что сумка ее колыхалась и стучала по ноге. Но этого Елена Станиславовна вовсе не замечала. А только негодовала по поводу попустительства классной. И думала о том, что если бы не она, если бы мать не спохватилась вовремя, так бы никто и не заметил, как скатывается ее ребенок. А все эти теории воспитания и терпимости на самом деле ерунда и жизнь ребенка зависит только от родителя, чей долг оградить, уберечь. И любыми мерами, пока до беды не дошло.

Ведь Елена Станиславовна сыном жила, ей было хорошо только когда она точно знала — где он, с кем он и чем занят. И разве не заслужила она каплю покоя? А если она не проконтролирует, кто знает в какую компанию попадет ее единственный сын.

едва Елена Станиславовна, все еще кипя и пенясь, влетела во двор собственного дома, как получила последнее и самое веское доказательство собственной правоты.

Никита — ее Никита стоял у подъезда в худшей из возможных компаний.

Ребята стояли у подъезда и мерзли. Лиза теребила пачку сигарет.

— Где ночевать-то будешь? — парень сочувственно посмотрел на подружку.

Та делано небрежно повела плечами, вдернула подбородок. Но лица не повернула, так и стояла вполоборота, пряча багровый синяк на щеке. Стеснялась — хотя чего стесняться, если Никита сразу заметил. Такой не спрячешь.

Закурила, выдохнула дым в сторону. А когда ответила, то глядела не в глаза, а на стаю воронья у забора. Голос у девчонки был глухой и простуженный:

— Не знаю, домой наверное пойду.

Парень посомневался немного, а потом решился спросить:

— А вчера где ночевала?

Лиза была непривычная: притихшая. У нее не было ни сумки, ни шарфа и потому девчонка прятала синяк задирая плечи и втягивая подбородок в горловину куртки. Стояла, ссутулившись на ветру, сунув руки в карманы. И казалась маленькой как второклассница.

Никита видел, что что-то случилось. Они даже не пошли никуда, Лиза его просто до дома проводила и то молчала всю дорогу.

Только тут, уже стоя у подъезда медленно по капле рассказала. Про Саида, и про пощечину.

И про то, что дома не ночевала. Утащила брата в комнату, оделась и ушла.

— Холодно было, — девчонка зябко поежилась, шмыгнула замерзшим носом. У нее были красные, лихорадочно блестящие глаза. — У Ашота. У него жена, — замолчала на секунду, потом добавила высоко и тонко, — добрая. Не прогонит, — голос зазвенел, и Лиза тут же замолчала.

— А дядя? — парень обеспокоенно на нее глянул, — он тебя с утра видел? Лиз, ты покажись, он же, наверное, в ментуру звонил.

В такой ситуации его мать бы сошла с ума, обзвонила морги и больницы, написала заявление в полицию. Но Лиза не испытывала к дядиному беспокойству сочувствия.

— Да не звонил он никуда, — она тоскливо пожала плечами, — видел меня утром. — Бросила со злой обидой, — я пришла, он еще дома был, — и, как с оторопью понял Никита, всхлипнула, — белье выкинул с моей кровати.

Отвернувшись, она выдохнула длинную сизую струйку.