Северный Удел

– Это хорошо. И вот что, – Терст придержал меня у ступенек наружу: – Меня ни для кого и ни для чего нет. Если государь… Ну это я услышу. Вас жду не раньше чем через полчаса. Мне нужно подготовиться. Может быть, это даже важнее… – Он с силой втянул воздух. – Эх, было бы больше времени!

Скрипнула цепь над подвешенным фонарем.

Мы скоро разошлись – Терст канул в боковых дверях, а я пошел в обход дома к парадному крыльцу. Ухо издалека ловило гудение рассерженных голосов. Видимо, собравшиеся бежать сидеть в дормезах да ждать Благодати и команды на выезд никак не желали.

Мимо распаханных клумб и пеньков, оставшихся от спиленного навеса, я по дорожке вышел к широким ступенькам и галдящей и вскрикивающей возле балюстрады толпе, которой противостояли матушка, Тимаков и Террийяр.

Высокая кровь волновалась:

– Дайте нам выехать!

– Напихали как сельдей и что?

– Вы слышите, мой Сарик плачет! Мой Сарик хочет домой!

– Сколько нам ждать? Сколько еще ждать?

– Это издевательство!

Жандармы стояли у лошадей. К стеклам дормезов прижимались детские мордашки. Слуги бродили между карет.

Чуть в стороне человек десять ждали своего дормеза. Я заметил там Катарину Эске с ее отцом. Сердце укололо, словно кто-то попробовал его иглой на прочность.

– Господа! – Голос матушки перекрыл выкрики. – Господа и дамы! Кровь вас побери, идите пешком! Если вам так нужно – идите!

Ее палец указал на фигурные въездные ворота:

– Идите! – Глаза Анны-Матильды Кольваро метали молнии. – Вы знаете, что там? Я не знаю, что там. А вы?

Толпа притихла.

– Там, извините, дорога на Леверн, – густым голосом сказал кто-то в тишине.

– Прекрасно, – сказала матушка. – Если там просто дорога на Леверн, почему вы стоите? Там же просто дорога. И больше ничего.

– Жандармы не пускают, – сказал тот же густой голос.

Матушка ухмыльнулась:

– Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!

Люди запереглядывались.

– Когда мы соберем поезд, – выступил вперед Тимаков, – обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.

– А охрана будет? – спросили из толпы. – Скоро стемнеет.

– Нет, охраны не будет, – сказал Тимаков.

Кто-то фыркнул:

– И что, нас не тронут?

– Не знаю. Прошу сесть в кареты.

– Какое-то сумасшествие…

Тимаков стоял прямой и спокойный. Под его взглядом повернул к дормезам первый ряд, зашевелился, распадаясь, второй, затем цепная реакция распространилась и на остальных. Зачавкал песок под ногами. Захлопали дверцы.

– Матушка, – шепнул я, приблизившись, – может, вам тоже уехать?

– Никогда, – Анна-Матильда Кольваро сжала мои пальцы. – Я останусь здесь. Это мой дом, мои розовые… – Она судорожно вздохнула. Вместо розовых кустов были одни ямы. – Если умирать, то здесь. Только здесь.

– А Мари?

Матушка слабо улыбнулась:

– Мари тоже решила остаться. Все, – она взъерошила мне волосы, – пойду. Надо отдать последние распоряжения.

Высокая фигура ее поднялась к дверям.

Я с грустью посмотрел на изрытую землю за плацем, напомнившую мне поле после артиллерийской баталии, на пехотинцев и жандармов, складывающих и поливающих смолой костры, на малые костерки, занявшиеся тут и там.

Флигели по сторонам уже туманились, у въездных ворот на столбах зажгли фонари, и свет их расплывался дымными ореолами.

Я прищурился.

Кто-то стоял там, за светом фонарей. Жилками не достать, разве что винтовочной пулей. Или это уже?..

Я похолодел:

– Георгий.

– Что? – обернулся Тимаков.

– Посмотри, – я кивнул в сторону ворот.

Стоявший там тем временем прошел вперед, и в руках у него обнаружилась палка с белым лоскутом на конце. Он повозил ею в воздухе.

Фигурки жандармов у первой линии костров взяли его на прицел.

– Кажется, переговорщик, – тихо сказал Тимаков.

За нашими спинами раздался дробный перестук каблуков – человек восемь еще спустились по крыльцу к дормезам.

– Кровь вам в помощь! – догнал их голос Сагадеева. – И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!

Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.

– Ничего, – сказал он, шевеля усами, – клопы бегут с корабля…

– Крысы, – сказал я.

– Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… – Сагадеев оборвал сам себя: – Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.

– К нам переговорщик, – сказал Тимаков.

– Где? – спросил Сагадеев.

– У ворот.

Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.

Я стиснул зубы.

– Смотрите! Смотрите! – вдруг вспыхнуло среди толпящихся.

Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.

Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем вновь захлопали дверцы, и дормезы, будто диковинные овощи – семечки, повыплевывали людей.

– Это кто? – зашелестело над головами. – Он один? Один?

– Пойдемте, Бастель, встретим? – покосился на меня Сагадеев.