Северный Удел

Шуршали платья, шаркали ноги, кто-то был недоволен, мой разум невольно выхватывал обрывки фраз: «У него, кажется, сын… Нет, внук… Неудивительно…»

Они все уже были в курсе.

Впечатлительной барышне принесли воды. Тимаков встал там, весь в черном среди светлых женских фигур:

– Милые дамы…

На него шикнули.

– И все же, – сказал Тимаков, – здесь не место… Разрешите, я помогу.

Шаткой компанией они медленно двинулись к дверям. Тонкая женская ручка свисала через тимаковское плечо.

– А я, знаете, с ним вчера разговаривал, – сказал Репшин.

– О чем? – поднявшись, спросил я.

– Да так, о разном, – пожал плечами доктор. – Больше о прошлом, о славном прошлом, и о том, что настоящее в сравнении с ним – увы. Он был мрачен, но я не сказал бы…

Вздохнув, он замолчал.

Появились слуги с носилками, вместе с ними в гостевую вошла матушка.

– Сын мой, я рада, что ты оправился. Яков Эрихович…

Она подала Репшину руку, и тот ткнулся в нее губами.

– Я уже поговорила с гостями, – сказала матушка, и в ее светлых глазах мелькнула сталь. – Болтать не будут. А Юлия мы пока вынесем в наш склеп.

Она посмотрела на крюк с остатками веревки, и лицо ее на мгновение застыло бледной маской – тени под глазами, тонкая линия рта, скорбный излом бровей. У меня болезненно сжалось сердце, но матушка быстро овладела собой. Повинуясь ее команде, слуги бережно переложили Ритольди на носилки.

– Бастель, – обернулась Анна-Матильда Кольваро уже в дверях, – найди их всех.

Ее платье, торопливо накинутое поверх ночной рубашки, ее волосы, растрепанные, рассыпавшиеся по плечам, мелькнули в проеме и пропали.

– О ком она? – вскинул голову Репшин и тут же осекся: – Ах да…

Вернулся Тимаков. Прошел в половину с кроватью, подобрал чью-то шаль, затем остановился рядом со мной.

– Крюк, кажется, низковат, – показал он глазами на простенок.

Я кивнул.

– Да-да, – сказал Репшин, – это так. Ему пришлось опускаться вдоль стены, широко расставив ноги. Довольно-таки странный способ самоубийства. Потом, когда петля затянулась, он еще несколько раз конвульсивно ударился затылком, я осматривал – там, на затылке, есть небольшая гематома.

– Его не могли неожиданно ударить? – спросил я.

Доктор пожал плечами:

– Неожиданно? Человека высокой крови? Бывает, конечно. В виде исключения. Но, как правило, нет.

– А кто его обнаружил?

– Я, – просто ответил Репшин.

Тимаков вышел, унося шаль.

– Извините, Яков Эрихович, – сказал я, – но зачем вы пришли к нему утром?

Репшин попыхтел, невесело хмыкнул своим мыслям, уставясь на носки туфель, рыжеватые брови его поднялись на лоб и опустились.

– Я понимаю, Бастель, что это поставит меня в затруднительное положение, но… Я, честно говоря, давно уже мучаюсь бессонницей, человек слаб, благодати на всех не хватает, а вчера за разговором господин Ритольди признался мне, что тоже последнее время почти не спит, он сказал, что будет коротать ночь за марочным токайским, и, если я смогу составить ему компанию…

– Но вы пришли утром.

Репшин развел руками:

– Я не знаю, почему. Я почувствовал…

Я наклонился к нему:

– Яков Эрихович, вы понимаете, что человек, решивший повеситься, не будет приглашать вас той же ночью пить токайское?

– Я понимаю.

– Тогда что вы тут блеете?

Репшин часто-часто заморгал.

– Я отказался, – напряженным голосом заговорил он. – Я подумал, что мы не ровня, чтобы какой-то там докторишка низкой крови… Я обидел его. У него лицо так… будто смерзлось. Я, собственно, и шел как раз извиниться, помаялся-помаялся, все равно, думаю, не спит…

– Ритольди вечером еще с кем-то разговаривал?

Репшин задумался:

– К нему боялись подходить, от него, если понимаете, веяло… Он и со мной-то заговорил сам, чтобы справиться о вашем здоровье. Да. Это уже потом… – Он вдруг нахмурился. – Знаете, там был какой-то разговор. Какая-то женщина…

Доктор напряженно застыл.

Круглое лицо его сморщилось, лоб заблестел от пота.

– Нет, – наконец выдохнул он, – не могу вспомнить. Что-то яркое… красное…

– Красное?

– Мелькает.

Репшин провел ладонью перед лицом, показывая.

– Ах, вот вы где!

Тимаков, широко улыбаясь, вошел в комнату. Поклонился. Будто какой фигляр, развел руки в стороны. Его качнуло.

Мне показалось, что он пьян.

Мундир его был расстегнут, на щеке алел след поцелуя, какой-то дурацкий алый бант был повязан на шею.

– А я вас ищу, ищу!

Он затеребил кобуру под полой, подмигивая мне левым глазом.

Улыбка его сделалась еще шире. Я почему-то совершенно не мог понять, чего он хочет. Зачем кобура? Зачем это подмигивание?

– Господин полицейский, вы в своем уме? – успел спросить Репшин, прежде чем капитан достал револьвер.

Звук выстрела ударил по ушам.

Гуафр! Доктор, ойкнув, упал с пуфика на пол. Раненый? Убитый? Ах, некогда думать! Я нырнул в спальную половину.

И вовремя: предназначенная мне пуля ушла в обойный цветок.

– Промахнулся! – воскликнул Тимаков с радостным изумлением.

Прислонившись к стене, я расплел жилки.

Кровью я видел Тимакова, стоящего у дверей, почесывающегося, притоптывающего сапогом, наклонившего голову.

– Мне что, опять искать?

Он выстрелил еще раз.

Пуля разбила зеркало. Осколки посыпались вниз.

– Выйди, Бастель, выйди вон!