Северный Удел

Ничего-ничего. Когда-то, во время царь-шторма на «Касатке» и влитой в меня Йожефом Чичкой кашасы, проблевавшемуся, мне тоже казалось: пропади все пропадом, чайки с их криками, соленый ветер, звенящие под брызгами ванты, не хочу, наглотался, оставьте, не трогайте меня, пусть качают и шумят волны, рвутся паруса, и сама Ночь Падения опускается на корабль – вот она, граница моих возможностей.

А через склянку я уже висел на фор-брам-рее и боролся с ветром за брамсель, грозящий сломать мачту.

Разве я изменился?

Ничуть. Давай, Бастель, давай. Ты рядом с разгадкой. А где-то рядом с тобой находится Ша-Лангхма, и тварь со своим кровником Мальцевым ждет не дождется Шнурова. Ты же хочешь понять? Зря ты потерял все?

Оскольский с безымянным жандармом пронесли мимо Тимакова.

– А где этот… Ерема? – нагнал их мой вопрос.

– Вы ему висок проломили.

– Зоэль не трогайте пока.

Оскольский кивнул.

Я порылся в карманах Шнурова и выловил несколько коротеньких патронов для своего пистолета. Переломил «Гром заката», зарядил оба ствола.

Палец. Игла.

Жилки вяло проникли в густеющую кровь мертвеца.

Штурм поместья. Шнуров прячется от стрельбы за холмиком у ворот, у крашеной будки, где мне впервые встретился Штальброк, там же, усевшись за раскладным столиком, рассматривает какие-то бумаги Мальцев. Свет лампы над ним тускл. Мальцев щурится.

Рядом с ним неподвижно стоят трое. Темнеет карета, стащенная с дороги в кусты. Отблески костров ложатся вокруг.

«Смотрите-ка! – восклицает Мальцев, щелкая ногтем по одному из листков. – К нам пожаловал Егор-Огол Муханов, целый штабс-капитан. Не спит тайное».

«Мы чуть не проспали», – цедит Шнуров.

«Ну было бы удивительно, если б за восемь месяцев Терст не напал на наш след. Тем более что счет „пустых“ перевалил за сотню. Контролировать тяжело, того и гляди, сорвутся на ком-нибудь достаточно высокой крови, а уж прятать… – Мальцев давит усмешку. – Впрочем, все это уже не имеет значения, мой друг. Мы побеждаем, слышите? Стреляют значительно реже. Скоро и нам идти».

«Ну да», – соглашается Шнуров.

Ноги несут его в низинку, руки загибают ветки осинок, в темноте проглядывает огонек, а затем открывается полянка. Там копают яму, четыре мертвеца (три жандарма, один – в простом крестьянском) лежат у ямы рядком.

Шнуров сплевывает…

Жилки расщепили картинку, проникли глубже. День, два, неделю назад? Высветилась простая бревенчатая изба с низкими окошками, чистый стол посередине, лавка, осколок зеркала на подоконнике. За окном – наливающееся светом утро.

Шнуров смотрит наружу, на грядки, подходящие к самой избе, на стрелки лука, уже изрядно пожелтевшие.

Из закутка в глубине появляется Мальцев, ставит на лавку непременный саквояж.

«Ну что, мой друг, – спрашивает он, – приступим? Вы готовы?»

«Готов», – кивает Шнуров.

Мальцев закатывает рукава дорогой сорочки, скрипучими половицами шагает к двери и, приоткрыв ее, высовывает в щель голову:

«Заводите».

Подталкиваемый «пустыми», в избу несмело заходит белобрысый мальчишка лет двенадцати, испуганный, озирающийся, в большой, видимо отцовской, рубахе и в портках с обтрепавшимися штанинами.

«У-у, брат, – подхватывает его Мальцев, – что-то ты совсем бледный. Страшно, что ли?»

«Вы ж меня резать будете», – хрипло отзывается мальчишка.

«Тю, – смеется Мальцев, – брехня какая. В медицинских кругах это зовется операцией. Ты же хочешь стать сильным?»

Мальчишка судорожно выдыхает:

«Хочу».

«Тогда снимай рубаху и забирайся на стол».

«Ложиться?»

«Да, на спину».

Пока мальчишка стаскивает через голову свою одежку и, запрыгнув на столешницу, умащивается на выскобленных до белизны досках, Мальцев деловито копается в саквояже. На приступке перед Шнуровым появляются закупоренная «клемансина», длинная игла, больше похожая на шило, чистая тряпица, чашка и скальпель.

Шнуров берет иглу.

«Колоть?»

«Нет, погоди, – Мальцев подвигает чашку, свет из окошка заглядывает на ее стенки, исписанные непонятными символами. – Не стоит ангажировать пальцы. Бери выше к локтю».

«Холодно», – хнычет мальчишка.

Шнуров колет предплечье.

Капля крови стекает в чашку. За ним колет Мальцев. Он смешивает капли иглой.

«Мальчишка-то чистый?» – спрашивает Шнуров.

«Вроде смотрел – без примесей. Итак…»

Мальцев гримасничает, резко поводит головой – сейчас им управляет хозяин. Какие-то секунды в мир светят белки глаз.

«Клемансина» лишается пробки, под мальцевский голос в чашку течет вязкая прозрачная жидкость. Разобрать слова не получается. Проскальзывает вроде «ишмаа», еще несколько древних слов, но все они исковерканы и звучат непривычно.

«Ишмаа» – как «исма».

Капли крови растворяются в жидкости без следа. Мальцев встает. В одной руке чашка, в другой – скальпель.

«Подержи мальчишку», – говорит он Шнурову, и Шнуров обходит стол и фиксирует плечи будущего «пустого» в ладонях.

Мальчишка со страхом смотрит на скальпель.

«Дяденьки…»

«Будет совсем не больно», – обещает Мальцев.

«Я уже не хочу быть сильным», – шепчет мальчишка.

«Ну что ты! – улыбается Мальцев. – Ты и так храбрец!»

Он наваливается на тело мальчишки, прижимая одну руку коленом.